Ворон
Шрифт:
— Пожалуй ты и права. — тяжело вздохнула мать. — Посплю я немного в соседней комнате.
— День то, конечно, хороший. — молвила служанка. — Солнечно то как, ярко, и воздух то благоуханный, но закрыла бы я, все-таки, до поры окно…
Тут Альфонсо весь сжался, застонал: «Нет, нет…» — ибо так он измучился, что каждая новая помеха казалась страшным испытанием.
— Что?.. — тихим, но напряженным голосом, спрашивала мать.
— А дело то в том…
— Да мне вот показалось, будто сыночек мой старший где-то совсем рядом застонал. Будто…
Альфонсо
— Сыночек, сыночек — знаю, слышишь ты меня! Пожалуйста, вернись! Не уходи из дома, знай — сердце мое болит!
Нет — у Альфонсо сердце было отнюдь не каменное, и, прибывая в мучении, он готов был броситься к ней…
Но тут раздался голос служанки:
— Да что вы?.. Тише, пожалуйста, а то они проснуться.
По голосу матери можно было понять, что она еще стоит у окна, с надеждой смотрит; ждет…
— Мне то показалось, что сыночек мой где-то совсем рядом застонал…..
— Да то вам показалось, не может такого быть. — вздохнула служанка.
— Знаю, что не может. А сердце то материнское чует…
Через минуту мать вытерла со щек слезы и отвернулась от окна:
— Да — должно быть, ошиблась. Просто то, что очень хотела услышать и почудилась мне. Так почему же ты говоришь, что окна надобно закрывать?
— А потому, что нынче несчастье случилось, и совсем неподалеку отсюда. — едва слышным шепотом отвечала служанка. — Это за Менельтармой над полем разразилась буря, да не простая, а колдовская. Говорят, что наползли от Среднеземья черные-черные, как сажа тучи, а в них — бардовый пламень сверкал; ну и над тем то полем и разразились. Что там точно было — о том никто не ведает; однако вся трава на поле том была, точно выжата. И домик там один сгорел. Вот и боязно с малышами при открытом окне сидеть. Это ж надо — зло какое-то прямо в Нуменор пробирается. Ведь и на празднике был, теперь вот и на поле — да силищи какой. Совсем враг наглым стал!..
Тут проснулись, и разом заплакали три малыша; служанка их стала укачивать, и говорила матушке:
— И вам поспать надо…
— Да, да — пойду я, посплю немного…
Тут послышался звук, закрывающегося окна, и одновременно Альфонсо громко застонал:
— Я знаю — ты здесь, ты слышишь меня! И вот я говорю: оставь меня — не нужна мне эта Власть!
Последнее слово он выкрикнул с ненавистью и, тут же, в его голове, раздался спокойный голос:
— Я оставлю тебя, но знай, что это принесет тебе такую боль, какой ты еще не испытывал; такую боль, что у тебя седина появится. И ты еще будешь молить, чтобы вернулся я, чтобы научил, что дальше делать.
— Пшел прочь! — взвыл Альфонсо.
Еще бился в воздухе его болезненный крик, а он уже почувствовал, что остался в одиночестве.
Нахлынули птичьи трели, тепло зашелестела густая листва над головою, однако от этого не было облегчения. Он не знал, что ему делать — боялся принять неверное решение. После нескольких минут страданий, охватил его вихрь чувств, и именно по чувствам, а не по разуму он действовал:
— А пусть горит в преисподней жалость! Надоели метания! Войду через двери — там по коридору, и, если повезет, никто меня не остановит. Врываюсь в покои — выхватываю колыбель, и тогда уж, с налета высаживаю окно. Дальше — на коня; и — свобода.
Он очень измучился всем тем, что приключилось за последние часы, и, потому, ухватился за это решение, и оно показалось ему вовсе даже не плохим; даже и улыбка коснулась его бледных, тонких губ.
И вот через пару минут он подошел к высоким дверям, ведущим в эту часть дворца. Здесь, на карауле стояли двое воинов, облаченных в доспехи цвета моря. Один из них изумленно молвил:
— Это же сын адмирала!.. Молодой Альфонсо, где вы были? Знали бы, какой из-за вас переполох поднялся.
Альфонсо проскочил между ними. Вот в три ступеньки лестница — за ней коридор расходился в две стороны, и юноша молил, чтобы никого там не было. Залитый свечами раскрылся этот, довольно широкий коридор, в дальней части которого сияло изумрудно-златистым, парковым светом окно; на потолке — на золотом фоне — бархатно-лазурные каемки; на пол покрытый цветовым полотном; на стенах — пейзажи, а, так же — кувшины, из которых, словно водопады, распахивались цветы…
За большим кувшином, как раз возле двери, ведущие в покои его матери, стоял воин, держал руку на эфесе своего клинка. Такой у Альфонсо был страшный вид, что воин потянул этот клинок из ножен, и молвил было: «Именем короля…», но тут узнал сына адмирала и лицо его расплылось в улыбке:
— А — так это вы!
Служанка услышала его голос, и позвала:
— Эй, что там?
Альфонсо побледнел смертно, лицо его перекосилось от напряжения; он надвинулся на воина, зашипел:
— Тихо же — тихо… Ни слова больше, слышишь?!
Охранник тоже побледнел, молча кивнул. Альфонсо шипел:
— Скажи быстрее, что ничего не случилось! Ну же…
— Эй, да что же там! — послышались шаги служанки.
Альфонсо отступил на шаг, с ненавистью взглянул — ведь этот воин стал препятствием на пути его.
А тот стоял у двери, и был он совсем молод, и растерялся от всего этого неожиданного. Он не понимал, как можно лгать, что Альфонсо, которого так долго ждали, на самом деле не пришел. Он начал дрожащим голосом:
— Это…
Но Альфонсо не дал ему договорить, он, налетел на него, зажал рот — вместе повалились они на пол. Альфонсо перехватил его за шею — раздался отвратительный хруст; затем — короткий, быстро оборвавшийся стон; и тело воина забилось по полу, и уж нельзя его было удержать; вот, от удара ноги разбилась ваза. Воин еще раз дернулся — замолк.
Распахнулась дверь, и там стояла служанка….
— Нет — я ничего не знаю. Я не делал этого! Слышите — Нет! Нет!! Нет!!! Оставьте меня! Прочь с дороги! — с яростью выкрикнул он; схватил служанку за руку, в коридор выдернул — сам в покои метнулся.