Ворон
Шрифт:
— Ну что…
Однако Альфонсо прервал его воплем:
— Прочь же ты! Оставь же хоть теперь! Не нужен мне твой мир, коли нет ее! Понял?! Хочешь — испепели меня, но никогда, никогда не стану я делать то, что хочешь ты! Я ненавижу тебя! П-шел ты прочь, подлый убийца!
Ворон перелетел с ветви к Альфонсо на грудь:
— Ты так и ничего не понял…
— Прочь! — взвыл Альфонсо. — Я ненавижу тебя, чего же боле?! Если бы мои руки не были так обожжены — я бы попросту раздавил тебя!
— Руками меня не раздавишь…
— Оставь же меня!
— Неужто ты ничего не понял…
Альфонсо чувствовал, как от
Но, все-таки, он еще боролся; и грудь его, едва не разрываясь от глубокого дыхания, вырывала из себя такой шепот:
— Любимая моя хоть и понимаю я, что никогда уже и не быть нам вместе — я, все-таки, вижу твой милый образ, так ясно, будто стоишь ты предо мною; и стихи печальные, как осенний листопад, кружатся в умирающем моем сознании. Любимая, любимая моя — знала бы ты, как не хватает мне тебя, как одиноко без тебя, единственной, под этими рыдающими небесами! И, зная, что ты все-таки где-то рядом, что стоишь и смотришь своими мягкими, печальными очами на меня:
— Нет, недолго пробыл я с тобою, Слов немного было нам суждено, Вверх умчалась ты Млечной мечтою, Мне осталось мгновенье одно… Но, пред вечным — вся жизнь, как мгновенье, Значит — прожил жизнь я с тобой. В сердце живо к любимой стремленье, Рядом образ, как небо живой. И ты смотришь, с высокого неба, Неба свод — это око твое, Час разлуки, так, словно и не был, Вместе с птицами глас твой поет…Но все тише становился голос Альфонсо, а ворон, все говорил:
— Неужели ты так ничего и не понял? Ты уверяешь, что образ ее не померкнет, что он будет всегда рядом с тобою? А почему ты так говоришь? Не потому ли, что прочитал подобные бредни в древних, романтических рукописях? Так вот что я тебе скажу: с годами, будь уверен, образ померкнет — всегда находится какое-то иное счастьишко — на поверку, выходит, что все эти громкие слова, и есть тлен, Нет — у каждого есть великая цель, большая чем эти бессмысленные вздохи…
Юноша все яснее видел себя во главе великой армии, и все труднее было вспомнить лик Кэнии, ее голос. Но он еще боролся:
— У древнего поэта Сильэна есть такие строки:
— Давно волосы, как Млечный путь, стали, Давно морщины паутиной на лице легли, Иные сферы всех друзей моих забрали, И внуки их в мужей достойных подросли. Давно, любимая, на твою могилу, Льются слезы печальных берез, Но в любви вижу прежнюю силу, Ты приходишь ко мне среди грез. И в полях, средь созвездий гуляя, Вижу — ты мне навстречу идешь, И цветы из букета роняя, Ты на крыльях в сад вечный меня унесешь.Как удар, прозвучала новая насмешка ворона:
— Что же это за старый глупец Сильэн? Представляю, каким же надо быть ничтожеством, чтобы всю жизнь воздыхать, по какой-то бабенке! Ну, умерла она, а он всю жизнь ходил по лугам, да плакал по ней… Ничтожество — всю жизнь свою он свел на бессмысленные воздыхания, потому что ничего другого не умел, или не хотел уметь…
— Не надо… — передернулся Альфонсо. — Пожалуйста, я молю тебя! Не мучь меня так больше! Я не могу… нет — убей меня, мучь тело, но не рви этой безысходностью душу! Не-е-ет! Я люблю ее!
— Кого — «ее»?
И тут Альфонсо, с ужасом почувствовал, что уж не может вспомнить ни облика Кэнии, ни голоса ее — ни, даже, тех чувств, которые он испытывал рядом с нею. Само имя Кэнии стало ничего не выражающим, пустым слиянием звуков. И он завыл, пытаясь вернуть прежние свои чувства — но ничего не было.
— Все это не значит ничего: образ, который дорог тебе, на самом то деле — лишь тленная плоть…
— Нет… нет… — совсем слабо стонал Альфонсо.
— Что ты еще хочешь сказать? Быть может, стихотворение еще какого-нибудь безумного поэта? Говори же — я выслушаю.
— Да — стихотворение… Слушай… Небо — помоги мне вспомнить… Только бы… Вернись… Вернись… Кэния… Любимая, знала бы ты, как не хватает мне тебя!..
Слабым, умирающим шепотом вылетели из него такие строки:
— Два листа, два клиновых листа, Обнимаясь, в паденье кружили. Память, как небо в лазури чиста, Ах, я помню, как осень мы пили. Плавно кружат два ясных листа, Как когда-то, в ту осень кружили, Память, память, как небо чиста. Ах, как сильно мы осень любили…— Ну, довольно, довольно. — насмешливо молвил ворон. — Довольно же этих бредней — пора переходить, наконец, к действиям…
— Нет! Я…
Тут ворон, точно палач топором, взмахнул своим клювом, и сильно ударил Альфонсо в грудь. Юноша, хоть и не хотел того, вскочил на ноги. Прошла слабость, и он почувствовал, что тело излечено, что боль осталось.
Тут прямо в голове его закаркало:
— Теперь слушай, что делать…
Альфонсо резко повернул головою, и увидел, что ворон сидит у него на плече, глядит черным, непроницаемым оком, на него…
— …Твои братья еще в Арменелосе, но скоро будут перевезены в столицу. Сейчас ты должен дорожить каждой минутой, иначе — все будет напрасно…
Альфонсо метнул загнанный, усталый взгляд дальше, за ворона, на открывающееся за ним поле. Это было то самое поле, на котором стоял раньше домик Кэнии. Пламя то было колдовским, а, потому, трава не выгорела, но вся пожелтела, зачахла, так, будто бы из нее были выжаты все жизненные силы. На месте дома чернело пятно.
— Про-о-очь! — пронзительно завыл юноша, попытался стряхнуть ворона с плеча, однако у того когти стали острыми, словно бы стальными, впились в его плоть — раздался спокойный голос: