Ворон
Шрифт:
– Ишь ее, расселась, как индюшка, на толстой своей бригадирше!
Гоголь надул щеки, подморгнул и стал вдруг хозяйкой остерии. Сервитторе прыснули и разбежались с тарелками.
– Что это вы с ними вяжетесь, Николай Васильич, – прошептал опасливо Иванов, – предрянной народец, захотят – изведут… Я никому здесь не верю.
Вдруг вся остерия поднялась, забубнила, как рой:
– Шехеразада! Ура!.. Что на хвосте принесла, каковы новости?
Пашка-химик, он же Шехеразада, был неизъяснимого пола. Лицо под сорок, налито желтым жиром; по расплывшимся, сразу будто добрым чертам оно подходило бы к иной хозяйке-матушке, осевшей плотно в деревне, но брови, две ярко-черных пиявки, гнули сходство на китайского мандарина. А шустрые, как мыши, острые карие глаза обличали просто-напросто беса. И костюм был необычен: большая, когда-то драгоценная кашемировая шаль драпировалась на холщовом халате. Халат этот в деревне известен под именем «пыльника», и набрасывают его при поездке в летний день, когда в бездождье пыль стоит паром в дорогах.
Пашка-химик, человек почти научных занятий или художник из неудачных, – кто его разберет! Врал он много и разное, не затрудняясь. Когда и как он возник в колонии русских – никто не запомнит. Его приняли, он стал необходим. Промышлял он чем попало: от позирования натурщиком до подделки древностей, будто изысканных в Колизее. К обеденному часу у Лепре у него всегда была свежая сплетня или измышлены два-три сюжета.
Последнее качество ценилось особенно кучкой тупоумных уличных pittori, стряпавших картинки на вкусы разнообразнейших форестьеров. Сюжеты обеспечивали Шехеразаде блюдо макарон или ризотто.
Сегодня он принес не сплетню, а потрясающую новость о художнике Коневском, написавшем папский портрет.
– Синьоры, – пропищал Пашка голосом бабьим, подходящим к его виду евнуха, – отныне среди русских, питторов есть «кавалер золотой шпоры»! Как же, из рук его святейшества самого папы принят орден!
– Неужто Коневский? Пролез-таки!
И сразу, со всех углов:
– Пусть ставит выпивку!
– Сами себе и ставьте, – Коневский, братики, фью…
Шехеразада вставил пальцы в рот и свистнул, как свистят лаццарони. Синьора Пепита шагнула было грозно к нему, но по пути только гневно сплюнула и, как монумент, утвердилась снова за стойкой.
– Ну и к черту его! Сыпь свой сюжет, Шехеразада! Англичан вчера понаехало, сваляй такое, чтобы лестно было ихнему гонору. Здоровей наврешь – сытей будешь!
Шехеразаду усадили в средину стола. Он прехитрым взором обвел собрание, с особой лаской задержался на вновь прибывших из Академии пенсионерах. Их лица сияли. Здесь все так выходило из петербургской забитости, что непритязательная вольность остерии им ударила в голову, как вино.
– Пашка, ассигнации глазом не выберешь, к делу, подавай свой сюжет!
– Синьоры, сюжет отменно хлебный для форестьеров-инглезе: «Коронация королевы Виктории». Роскошь и великолепие, церемониал древнейших времен. Куды ни плюнь – Вестминстерское аббатство. Судьи в громаднейших париках, герольды в негнущихся парчовых рубашках. Коннетабли, епископы сплошь кен-тер-бе-рий-ские! Королеве вручают меч, казначей бросает в публику доллары – момент!
Для справок: одежда королевы – два миллиона франков; бедным роздано сто тысяч – приблизительно конец шлейфа Виктории.
Сюжет хлебный, сюжет-кормилец для подковки островных дураков! А второй… Да вот Бенедетту просите, – указал Пашка на входящую красавицу.
– Бенедетта… – и десяток молодых кинулся к входившей прекрасной итальянке. Она была в национальном костюме, как позировала одному из пенсионеров. Ее сопровождал итальянец, по виду и манере не римлянин, а приезжий из южного города. Бенедетта улыбалась знакомым.
– Бенедетта, дай сюжет, достойный картины, кроме тебя самой.
Бенедетта о чем-то горячо говорила со своим спутником. Она повернулась к художникам и сказала:
– Какой же сюжет может предложить итальянка, кроме самой Италии? Италия, а вокруг герои… каждый город может назвать героев, павших за отечество.
– Ну, для подобных героев у твоих властей недурно отточен топор…
– «Юная Италия» отточит кинжал поострей!..
– Бенедетта, – дернул ее за рукав сервитторе, – здесь только остерия, а не карбонарский ваш клуб, и тайные агенты наравне со всеми за столом жрут ризотто.
– Тем лучше, – сказала Бенедетта, – сейчас мы решили, что для дела нужны аресты.
Бенедетта прошла к столику, где сидел Иванов.
– Бенедетта, приди завтра позировать! – раздавалось со всех сторон. – Ко мне, нет, раньше к нам в студию!
– Синьоры, я уезжаю, берите Джулию…
Джулия и Бенедетта были сестры-близнецы такого необычайного внешнего сходства, что могли заменять одна другую.
– Синьор Алессандро, – сказала Иванову Бенедетта, – завтра будете рисовать? У меня для вас одного отложено все утро…
– Ты видишь, опять я в синих очках – разболелись глаза. Перенеси мое утро на ту неделю.
– Придется кончать вам по Джулии, я на месяц уеду из Рима, что она, что я – то же самое, я ей скажу…
– То же, да не то, – засмеялся Иордан, – как бурное море и одна рыба из этого моря…
– Федор Антоныч метил складно, а вышло что-то неладно. А кто твой кавальере, Бенедетта? – спросил Иванов. – Уж не он ли тебя похищает?
– Кавальере? Да это же брат мой… Доменико! – крикнула она своему спутнику. – Иди знакомься с синьором Алессандро.
К столу подошел человек с нежданными у итальянца мягкими чертами лица и особенной привлекательностью в улыбке.
– Как он чем-то вызывает облик Вьельгорского, – прошептал Гоголь Иванову и вдруг насупился, умолк, ушел весь в свой галстук.
Необыкновенный нос его, не смягчаемый улыбкой и общей жизнью лица, выдвинулся, поражая своей длиной.
– Скажите, сегодня не отменено «благословение полей» папою, – он, слышно, болен? – спросил Иордан итальянца.
Доменико, усевшись на краю стола, блеснул зубами и весело сказал:
– Что вы, разве отложат… да кардиналы для этого дела совлекут папу и со смертного одра, папская власть только помпой и держится! Без помпы она – пустое место.