Воронежские корабли
Шрифт:
Оказалось – поджигатели. Тоже на низовья пробираются. Он, Демша, да еще трое. Из Чертовицкого лесу бежали.
Делать нечего, привел Пантелей Демшу в пещеру.
И тот такие речи повел, что и вам-де, и нам – путь один, в атаманское войско, и что друг от дружки хорониться нечего, а жить бы всем артельно, шайкой: нас-де четверо да вас пятеро, шестой малолеток, ано выходит весь десяток.
– А уж раз вышло нам жить волокитой, – сказал Демша, – так шайкой-то ведь куда способней: брашна ль добыть, от врага ль отбиться, да мало ль что…
– От кого ж, дядя, отбиваться? – насмешливо спросил Иванок. –
– А ты, парень, зубы-то не кажи, – строго сказал Демша. – Наш мужик Сысойко вчерась в Крутояк за солью бегал, сказывает – из Воронежа драгун пригнали. Сысойко мужик бядовый, на торгу у перекупки пытал – пошто-де драгуны? Сказала баба: утеклецов хватать. Теперя чуешь?
– Демша, ребята, дело бает, – сказал Афанасий. – Путь нам один, надобно друг за дружку держаться. Да вот беда: ежели, храни бог, от кого оборониться, так ведь нечем. С ослопьем [12] как противу ружья пойдешь?
12
Дубье, колья.
Пантелей сказал:
– Не тужи, Афоня. Ружье, верно, не посулю, а сабельки да бердыши [13] – спроворим.
Афанасий на его слова рукой махнул: чего, мол, брехать-то без толку!
Тем же днем к вечеру привел Демша товарищей: Сысойку да братьев Дюковых – Гаврилу с Ермилой.
Сысойко и правда был мужик вострый. Он пригляделся к старику Кирше и сказал:
– А ведь это ты, дед, на плотах плыл под Чертовицким-селом.
– Ну? – поглядел на него Кирша.
13
Широкий топор на длинном топорище.
– Вот те и ну! – заржал Сысойко. – Мы в ту пору, подпалив лес, дощеник у караульного сдули, грешным делом, норовим утечь без оглядки… ано вы тута со своими плотами речку перегородили. Ну, мы вас и костерили же!
Вспомнив про то, посмеялись.
Так ночь скоротали, а чуть рассвело – Пантелей повел товарищей на гору Шатрище. Там в малой пещерке под белым камнем открыли дощатый короб, а в нем – сабли, бердыши, кольчуги и даже сколько-то пистолей.
В пистолях проку не было: порохового зелья при них не оказалось.
Но сабли и бердыши были добрые.
Глава двадцатая,
в которой Пантелей рассказывает про рядового казачка Герасима Кривушина и про свою горькую и беспокойную жизнь
– А ведь ты, Пантюша, не простой человек, – сказал дед Кирша, когда, увешанные оружием, воротились в пещеру. – Это ж, парень, помыслить только: привел нас в дивные горы, в тупик, в белый камень, ано под камением – пещерка. И живем, слава богу, хоронимся. Спасибо тебе. Бедны, сиры были, безоружны, всяк нас обидит. Чем отбиться? Ано в Шатрище-горе, глянь-ко, клад: бердыши, сабельки. Стали зубасты. Коли волки настигнут, есть чем отгрызться. И за то спасибо. Но расскажи, голубь, поведай товарищам – кто ж ты таков есть за человек?
– Чудно, право! – Горбатый Демша покрутил медвежьей головой. – Округ камней – без счета, а он бает: тута! Не ведун ли? Не бесы ль тебе помощники? А, парень?
– А пущай хотя и бесы! – весело засмеялся Сысойко. – Знатны ж они оружейники!
Он кольчугу напялил, махал тяжелой саблей. Зарницей сверкал над костром стальной клинок.
– Ох, малый, шути, да не зашучивайся! – строго сказал Кирша. – Ай не слыхивал: бесово лепко, да не крепко… А ты, Пантюшка, – обернулся он к Пантелею, – сказывай все ж таки, голубь. Уважь.
Вся артель примолкла, глядели мужики на Пантелея – что скажет. Он сидел у огня, могучими руками мял слежавшиеся, заржавевшие складки старой кольчуги.
Сурово, строго было его лицо. Но на Сысойкины слова улыбнулся, повеселел.
– Ну, ин так. – сказал, – не все ж тебе, дед, сказки баять. Теперь, ребята, слухайте мою бывальщину.
Издалеча зачну.
Я, братцы, в Задонщине родился. Был мой родитель рядовой казак. А прозвище наше – Кривушины.
Он ломаный был, батя-то. Его во младые лета на дыбе ломали, каленым железом жгли. Мучили до смерти. В Воронеже было.
Ну, глядят заплечные: помер. Под рогожкой ночным делом отволокли за Чижовку, бросили в яму с другими, кой-как землицей притрухнули, ушли.
А он возьми да отживей, и айда на Хопер.
Там, братцы, на Хопре, я и народился. И возрос, и уже в ту пору взошел, что женить пора.
А была кралюшка.
Зачал я с ей хаживать в лесок, слушать соловьиные песни. Да что, мало послушали.
Иная песня долетела до нашей станицы.
«Сарынь на кичку!» Вот песня, коли слыхивали. Донской матерый казачище ее певал. Степан Тимофеич.
Эх, братцы, погуляли мы, потешились! Да что сказывать про то, поди, и без меня знаемо.
Речь моя не об том, как гуляли, а об том, как с похмелья головушка маялась.
Одолела нас государева рать.
Покатилась с плахи Степанова голова.
И развеяло добрых молодцев, кого куда. Кто на волжском бережку, на белом, горючем песке спит, подложив в голова крутую синюю волну. Кто на чепи в темном подземелье счет дням потерял.
А мы к Дивьим горам прибились. И было нас одиннадцать душ, родитель мой – двенадцатый. Да того что считать: на епанче принесли его, бездыханна, голова мало что не пополам рассечена рейтарской [14] саблей.
14
Рейтар – конный воин.
Ладно. Пришли к дивам, сидим горюем. Весна ненастна, ночь стюдена, костер бы – да ведь боязно: собаки эти, осударевы рейтары, кругом. Ну как углядят.
Так в стуже, во тьме сидим.
Чуть брезжить стало – за Доном пыль, скачут всадники. Глянуло солнышко краем – заблестели у них доспехи. Вот ведь дияволы!
Ну, чаем, погибель…
Ано – нет!
Под ногами у дива камень шевельнулся, пал. И вылазит из-под камения старый старичище: медведь не медведь, человек не человек. Седыми волосищами зарос, страшон – альни ужасно.