Вороний мыс
Шрифт:
От неумолчной воркотни старухи просыпалась еще одна соседка по каюте — лаборантка сортоиспытательной станции из-под Мценска. У нее была ласковая и необычная фамилия: Малинка. По паспорту она именовалась Дарьей, но при первом же знакомстве решительно отвергла и Дашу и Дашутку, попросив звать ее Даней.
Она была довольна, что ей удалось получить туристическую путевку по Волго-Балту.
— Первый раз нам такую прислали, и бухгалтерша на нее нацелилась. Только я устроила в месткоме «крик на лужайке», что мало уделяют внимания молодым работникам, и оставила Марью Ивановну с неосуществленными
Наталье Александровне молодая соседка казалась похожей, как две капли воды, на тех московских «лимитчиц», которые, сбежав из рязанских, орловских и воронежских деревень, живут в общежитиях Бирюлева, Дегунина и Теплого Стана, работают на стройках и заводах отделочницами и подсобными рабочими, питаются кефиром и черствыми булками, любят бижутерию, покупают модные сапоги у спекулянтов. Добрые работящие девушки с малыми запросами и готовностью к обыденной судьбе, они густо раскрашивают тушью глаза и больше всего желают иметь постоянную столичную прописку и удачное замужество.
Даня была красива. Удлиненное лицо с крутым лбом, яркими, тугими губами и легкими волосами с янтарным отливом. Она часто смеялась без нужды глубоким горловым смехом, от которого у ребят всегда стискивает дыхание и кружится голова.
В первый же день Даню приметил в толпе туристок судовой радист, щеголявший в пестрой нейлоновой куртке явно заграничного происхождения. Девушка была польщена таким знакомством, с утра до вечера пропадала на палубах и злилась на капитанские строгости.
Проснувшись, Даня вкусно зевала, по-детски терла глаза кулаками. То ли по молодому любопытству, то ли для того, чтобы окончательно проснуться, она вступала в разговор с бабой Варушкой.
— Почему за вас муж не заступался?
— Некогда было ему заступаться. Каждый год он на Мурман ходил, промышлял треску. В марте уйдет и осенью, уже по снегу, воротится… Когда дома бывал, так заступался… Матренушка и на него кидалась: «Врежь жену в рамку да молись… Ей дело не нать, работа не нать…» Так всю нашу жизнь и мутила. Недовольничала, что Иван меня замуж взял. У нее богаче была невеста присмотрена. Из Ташлыковского роду. Шкуну они имели и треску по мурманским становищам скупали… Наш дом в деревне тоже не из последних был…
Рассказы бабы Варушки вязались сами по себе. Сказанное слово вызывало ассоциации, и начинала, как кружево, сплетаться очередная быль.
— Говорки у нас люди, — охотно подтверждала она. — Перво слово скажут, второе за ним бежит, а третье само катится… На семнадцатом году я за Ивана вышла. Тогда в деревнях ни клубов, ни кина не было. Зимой девушки у какой-нибудь вдовицы снимали избу и собирались на вечеринки. По рублю складывались, да еще каждый раз надо было по два полена принести… Шитье с собой брали, вязание. Парни с гармонью приходили, песни пели, кадриль танцевали. На двенадцать колен была кадриль, разными фигурами. Не то что нынешнее дергание…
— Не дергание, а темп, — поправляла Даня. — Смешно сейчас водить хороводы на лужайке… Отсталые у вас представления.
— Может, и отсталые, а только я по-своему говорю… Суетной ноне пошел народ. Кабы вы только в танцах дергались, дак невелика беда. Вы и в жизни дергаетесь, будто шилом в одно место тычут… Внучок мои прошлый год школу кончил и укатил из дома. В колхозе дел невпроворот, а ему, видишь ли, великую стройку подавай.
— Правильно! — не уступила Даня. — Мы живы, кипит наша алая кровь огнем нерастраченных сил… Так про нас в книгах пишут.
Даня не прятала себя от взглядов соседок. Полуодетая расхаживала по каюте, стояла под душем, небрежно полуприкрыв дверь, надевала чулки, выставляя на койку ноги, точеные и изящные, как молодые сосенки, тонкие у щиколоток, округлые в коленях и полнеющие к бедрам.
— Ладна ты телом, — то ли удивлялась, то ли похваливала баба Варушка. — Парень в масть попадет, так много ребятишек нарожаешь.
— Тут не только парень в масть требуется… Жилплощадь для такого дела нужна и зарплата соответствующая, — с усмешкой уточняла Даня.
— На вечеринках Иван всю зиму ко мне на колени садился, — продолжала баба Варушка свой рассказ. — А на рождество в зеркалах показался…
— В зеркалах? — рассмеялась Даня. — И вы такой чепухе верили?
— Верили, девушка, не верили, — грустновато приподняв редкие брови, ответила баба Варушка, — а после крещенья ко мне сваты заявились. Зашли, помню, в избу, а на лавки не садятся. Примета такая была — если на лавку сядешь, так девку не отдадут… Хоть и яра была моя богоданная матушка, а с Иваном мы четыре года душа в душу прожили. Матерного словечка от него не слыхивала… Потом море взяло ясное мое солнышко. Расхлестало в непогоду о луды в Мотовском заливе.
Баба Варушка замолкла, легонько вздохнула и стала рассказывать дальше.
— Осталась я, девушки, в двадцать годов вдовицей с двумя ребятишками. Миколаю третий год шел, Августа родимого папеньку и глазом не увидела… А в ту пору война завелась. Английски солдаты в зеленых шинелях с медными пуговицами в нашу деревню наехали. Пушку у нас на задах поставили, а красные стали по той пушке стрелять. Я ребятишек в охапку схватила и в лес, в дальнюю раду убежала. А свекровь, старушка корыстливая, осталась избу сторожить. На крыльце ее осколком снаряда и хлопнуло. Тут еще год зяблый пал, все жито вымерзло. Картошки, помню, со всего поля, три бурака накопала. Села я на межу возле такого урожая и в голос ревлю. А толку что — картошки все равно не выревешь, а малолетки мои в два голоса есть просят… Мукой исходилась, душа в берестяну трубочку свивалась. Впору было своих кровинушек по куски под чужие окна посылать…
«Первая смена приглашается на завтрак», — раздалось из репродуктора, перебив рассказ бабы Варушки.
— Ну вот, глупа моя голова, — расстроилась она. — Опять вам все своими словами спутала. Добрые люди нас к столу зовут, а Даня еще в исподнем.
Четвертая койка в каюте пустовала, и это огорчало бабу Варушку.
— Пропадает место попусту, — сокрушалась она. — Знать бы, так хорошему человеку сказать… Соседушке моей, подмошецкой бабке Филихе. Дале Холмогор век не бывала… Одна-то забоялась бы, а со мной в компании утянулась бы бабка.