Вороново Крыло
Шрифт:
– У вас наметанный глаз. Майор улыбнулся:
– Приходится… Я здесь за полгода насмотрелся на столько частей, сколько не видел за шест лет пребывания на фронтах… Неделю назад через этот город прошел сводный монашеский полк. Монахи и маршируют?!? С мечами и в броне? Ты можешь себе это представить?
– Могу. Говорится же: добро должно быть с кулаками.
– А по-моему добра в этом мир не осталось. Одно зло и сила. Боевые монашеские ордена, это сплошной шкурный интерес. Да, они неплохие солдаты – я сам видел как один разогнал патруль… Но как монахи… пьют, ходят по борделям. Все дело в том, что доходы церкви не облагаются налогами. Поверь – мы с этим когда-то здорово намучаемся… Он подошел к окну. Здание комендатуры размещалось на центральной площади, может в здании, где была когда-то мэрия. Окно выходило на площадь и через открытую форточку доносились звуки просыпающегося города – крики разъезжих торговцев, грохот подвод… Комендант продолжил:
– Впрочем, это неважно… Где вы устроились?
– В бараках.
– Это плохо… Не самое плохое место в этом мире. Но там сейчас, наверное, холодно. Можете переехать в южный форт. Условия там не лучше, но многим спокойней. А вообще бы я посоветовал бы вам съехать в гостиницу где-то в центре. Дерут здесь по-божески… В общем отдыхайте…
По совету майора, я съехал из казармы в тот же день. Но я не стал перебираться в форт или в гостиницу. На самом краю города я снял комнату с полным пансионом. Это было чуть дороже, нежели комната в гостинице, но многим удобней. Небольшой деревянный домик задним двором выходил в поле. В его комнатах было тихо – совсем не так как в беспокойном центре. Моя комната размещалась в веранде. В нее можно было попасть как из дома, так и с улице, через невысокое крыльцо. Пожалуй, единственным недостатком было то, что комната не отапливалась. Но меня это беспокоило меньше всего – в любом случае я не собирался оставаться здесь до холодов. Домом владела сухонькая старушка лет семидесяти. Она ложилась спать ровно в восемь, впрочем не возражая против моих ночных бдений. когда я просыпался, она уже во всю хлопотала по дому и я чувствовал некое чувство вины от того, что я до сих пор в постели. За время моего пребывания, раза четыре я выбирался за город, прятал одежду и взмывал в небо. Только один раз я летал над городом. С высоты он был таким же как и вблизи – маленьким и грязным. Спускаться ниже я не стал – он мне уже успел надоесть. Остальные разы я направлялся к востоку. От города я отлетал не так уж далеко, но с высоты были видны горы, из-за которых каждый день вставало солнце, горы, к которым ушел отец. Я летал над лесом, пытаясь рассмотреть хоть что-то, увидеть хоть какой-то знак, а может быть даже встретить гонца с перевалов. Но за кронами нельзя было даже рассмотреть дорогу, которая – я знал – вилась меж деревьев. Вершины гор были окутаны тяжелыми тучами и с каждым моим полетом они спускались все ниже. И еще – это было не спокойное небо моего детства, беззаботное небо, в которое я впервые взлетел. Земля ощетинилась войной, и небо стало другим. Внизу, по дорогам лязгала броня, в вышине звезд, чертя знаки новых бедствий неслись кометы. Мне казалось, что южный ветер доносит звуки далеких баталий, с севера веет холодом, надвигающейся зимы. Восток пугал неясной угрозой, на западе висела луна, более похожая на лик покойника, нежели обычно. И я спускался на землю Но ниже тоже не было покоя. По склону над рекой я возвращался в город. На другом берегу, петляла меж холмами дорога, по которой я прибыл в этот город. Из-под склонов били десятки родников, что разбивали пойму на множество лоскутков. Вода в источниках была холодная и чистая – я купался в них после полетов и у меня сводило зубы от свежего утреннего ветра. Несколько родников било из-под холмов, на которых располагалось кладбище. В первую свою вылазку я заблудился в камышах и по склону поднялся к дальнему краю погоста. Могилы здесь были совсем старые – побитые непогодой и временем, запутанные рогозой и акацией. Я пошел по изрядно заросшей аллее. Это кладбище, как и все остальные чем-то напоминало плохую пародию на плохой город. Склепы-дома разной архитектуры и времени то лезли друг на друга, то будто бы фамильные особняки, укрывались в зарослях жасмина. Аллеи-улицы разделяли кладбище на неровные кварталы. Я брел по аллеям сверяясь по датам как по указателям. Могилы, будто верстовые столбы мерили время: здесь покоится человек, что умер от холеры ровно за полторы сотни лет до моего рождения. А вот каменная дева же лицом скорбит над кем-то, кто был важным старцем, когда мой дед собирался на свою первую войну. Разве у каменной скульптуры может быть другое лицо, кроме каменного? Глупые люди – разве камень может скорбеть по человеку? Может, они поручают скорбь камню, потому что нет скорби в их каменных сердцах? На углу двух аллей за оградой лежали двое под одной почти квадратной плитой песчаника. Я остановился, пытаясь рассмотреть, что там написано. Но дождь вышелушил краску и я так ничего и не узнал, кто под ней покоится: брат и сестра, жена и муж… Люди умирают – а как иначе? Я не верил и не верю в жизнь после жизни. Предназначение, Высший Смысл – это нечто непонятное и размытое. С адом все ясно – я в нем живу, а вот с Высшим смыслом столкнуться не довелось. Печально другое – мало кого смерть оповещает о своем приходе заранее. И вот люди живут, строят планы, мечтают наконец. И умирают. Умирают, гибнут, их убивают – да мало ли… Но что случается с мечтой? Неужели она тоже гибнет? Или ее хоронят заживо на глубине двух саженей?.. Весь следующий квартал был обнесен единой оградой. Могилы были совсем не новые, но поправленные и ухоженные. Ближе к дальнему углу были видны свободные места, хотя рядом хоронили довольно плотно. Я перешагнул через ограду и прочитал надпись на надгробии. Под ним лежала молоденькая девушка, почти девочка – в день смерти ей еще не исполнилось шестнадцати. Я посмотрел на могилу рядом. Мне показалось, что здесь какая-то глупая ошибка, что мне померещилось. Я шагнул к другой плите, потом к следующей и еще и еще… Но ошибки не было – мне ничего не привиделось. Здесь были только покойницы и их объединял не только примерно одинаковый возраст, но дата смерти. Везде стояла одна и та же дата. Когда, год назад, вражеская конница прорвала фронт и ворвалась в наш лагерь я вышел из палатки с саблей в руках и добыл себе в том бою коня и первую рану. Испугался я уже потом, в лазарете, когда врач вырывал у меня из рук оружие. Сабля была при мне, но мне стало страшно. Я хотел кричать, но сдержал себя, боясь, что мой крик скроет что-то иное. И я побежал, спасаясь от страха, будто от него можно было сбежать. Кажется, я никогда так не бегал ни до, ни после этого. Я бежал, пока хватало сил и дыхания…
Следующее, что я помню – как я споткнулся на крыльце своей квартиры. Я зацепился носком за порог и чуть не растянулся на полу. Хозяйка была в зале, она сидела за обеденным столом и перебирала крупу. От грохота она вздрогнула и оторвавшись от работы, спросила:
– Вас что-то испугало? Хорошее дело – имперский офицер испугался покойников…
– Да нет, все нормально, бежал, запыхался. У вас ничего попить нет?
– Квас, кисель овсяной…
– А покрепче? Старушка покачала головой:
– И все-таки вас что-то испугало. Я пожал плечами – спорить с ней не было смысла, тем более, что она была права. Присев за стол, я сказал:
– Кваса, если можно… Старушка сходила в ледник и вернулась с кувшином ледяного кваса и куском сыра:
– Поешьте немного, – она села напротив и сложив руки на столешнице, пристально смотрела мне в лицо. У меня нет никаких табу относительно приемов пищи в присутствии других лиц – в казарме такие заблуждения отбивают раз и навсегда. Но от ее взгляда мне стало не по себе – я пытался сосредоточится на еде, но ничего не получалось.
– Бедный мальчик, – проговорила она наконец.
– Простите?
– Сколько вам лет?
– Семнадцать. А что?
– И давно в солдатах?
– Я не солдат, я – офицер… Полтора года в частях, до этого – четыре года училища. Она сочувственно покачала головой:
– Армия сломала вашу жизнь.
– Ну почему же? Довольствие за государственный кошт, хорошее жалование, карьера, ранняя пенсия, наконец…
– И похороны за кошт казны. У вас есть еще что-то, кроме этой войны? Семья, дети, любимая. Та, к которой можно вернуться?
– Нет, – ответил я.
– И что вас гонит по миру?
– Я давал присягу…. Я встал из-за стола и одним глотком допил квас. От ледяной жидкости защемили зубы, но я был не в силах продолжать этот разговор.
– Спасибо…
– Будете отдыхать?
– Сегодня пятница? Старушка утвердительно кивнула.
– Тогда мне надо съездить в город… Я вышел из дому и пошел на конюшню. Седлая коня, я на секунду остановился и посмотрел на правую руку – на месте ли родинка. Она была все там же – на первой фаланге указательного пальца – а куда ей деваться?..
Той весной я приехал домой на каникулы, чтобы подготовиться к экзаменам. Но за книги я почти не брался – я упивался свободой, от которой уже почти отвык в училище. Я ложился спать глубоко за полночь, чтобы проснуться почти в полдень. Почти каждый день я седлал коня и выбирался в леса или мчался по полям. Однажды, вернувшись с прогулки я застал в конюшне Халека. Он валялся на сене, пытаясь настроить лютню. Расседлать коня он мне не помог – вообще среди слуг он занимал особое положение и брался только за те дела, которые его интересовали. Он был неплохим музыкантом, сильным бойцом. Говорили, будто он маг и бывший кондотьер, за голову которого вроде где-то была объявлена награда. Щипая струны он проговорил:
– Кстати, Дже, ваш отец просил, чтобы вы привели себя в надлежащий вид. Сегодня будут гости…
– Какие гости? Халек промолчал, терзая инструмент. Когда я решил, что мой вопрос проигнорирован, он издал особенно мерзкий звук и бросил:
– Генерал Гра … Забыл дальше… С дочерью. Затем повернулся к стене, всем своим видом, показывая, что я ему неинтересен. Генерал прибыл в полдень. Из окна своей комнаты, я видел как из остановившийся кареты вышел высокий, чем-то похожий на волка военный. В левой руке он держал огромную папку, в каких обычно перевозили карты. Другую руку он подал в карету. Помогая выбраться из кареты своей спутнице. Мой отец сбежал по леснице навстречу гостям. И тут я увидел ее. Еще не рассмотрев ее как следует, я понял, что пропал. Если бы в тот момент меня спросили, не влюбился ли я, я бы ответил отрицательно, согласившись про себя. Потом я часто вспоминал тот день, пытаясь понять, что со мной происходило. Да нет, вряд ли то было любовью – тогда я не умел ненавидеть, а значит и любить. Но что-то было… Дальше был обед. Нас посадили вместе, но я старался даже не смотреть на нее. За столом мы обменялись только несколькими фразами. Когда подали десерт, я бросил слуге:
– Торт мне не класть.
– Почему? – удивилась она
– Не люблю сладкого, ответил я.
– Говорят, что сладкое любят добрые, стало быть ты – злой.
– Да, – согласился я, – я – злой Обед подходил к завершению, когда отец сказал мне:
– Дже, сынок, будь так добр, развлеки нашу гостью. У нас с генералом дела безотлагательного свойства… Они ушли в кабинет отца, прихватив папку с картами и плотно закрыв за собой дверь. Потом я часто задумывался, что было в той папке, но потом решил, что это не так уж и важно. Планы наших отцов не сбылись, и быть посему… Сперва мы гуляли по дому. Я показал ей библиотеку, потом картины, которые собирала моя мать… В зале висела коллекция отцовского оружия Им никогда не дрались – оно было скорей украшением. Я вынул из ножен бастард – полутороручный меч. Он был довольно тяжел, но я попытался закрутить мельницу одной рукой – иногда у меня так получалось, хотя потом ныла спина и болела рука. Но я сделал только один оборот – щеки рукояти были плохо притянуты и под крестовину затянуло кожу с пальца. Меч пришлось опустить – было довольно больно. С пальца на ковер ручной работы уже капала кровь.
– Ты поранился, – сказала она.
– Пустяки…
– Дай посмотреть Я послушно протянул руку. Она слизнула с пальца выступавшую кровь.
– Осторожно. Будь осторожна…
– Почему? – спросила она.
– Говорят, ведьма влюбляется в того, чью кровь отведает… Она улыбнулась краешками губ. Затем прошептала заклинание – кровь перестала идти. Я посмотрел на руку на месте раны теперь было маленькое пятнышко – будто родимое.
– Говорят, – сказал она, – ты можешь обращаться в птицу… В ворона. У нее были прекрасные длинные волосы. Люди называют, таких девушек блондинками, но я то знал – она была рыжая. Светло рыжая, но рыжая – как и надлежит быть ведьме. Я засмотрелся на нее чуть больше чем допускает приличие и пропустил вопрос. Но она его повторила: