Воронья дорога
Шрифт:
В последнюю неделю января фирма, где подвизалась Эшли Уотт, получила статус банкрота. Эш очутилась на улице, но из города не уехала: решила найти другую работу.
Война закончилась славной победой. Мальчишек уйма погибла только с той стороны, да поговаривали, будто Дядя Сэм таки мал-мала наварил на этой затее.
У Верити родился ребенок – точно в назначенный день второго марта. Случилось это в Лондоне, в теплом родильном отделении крупной больницы. Мальчика зарегистрировали под именем Кеннет Уокер Макхоун. Он весил три с половиной кило и был похож на отца.
Через две недели Льюис, Верити и юный Кеннет переехали в Лохгайр.
Адвокат Блок 8 марта в Гайнем-Касле огласил завещание Фергюса Эрвилла. Меня попросили присутствовать, и я поехал поездом – «гольф» находился в ремонте. В пути я испытывал горечь и страх.
Хелен и Дайана в траурных нарядах выглядели потрясающе. К тому же обе приехали загоревшие: Хелен из Швейцарии, Дайана с Гавайев. Они сидели рядышком под высоким потолком солара и слушали приятные новости: что унаследовали поместье, за исключением отдельных стеклянных предметов искусства, ныне содержащихся в замке, каковые предметы (об этом близняшки уже знали) передаются в дар музею при фабрике «Галланахское стекло».
Миссис Макспадден сидела сгорбившись, закрыв лицо ладонями и плача – ну тихоня тихоней, бывает же такое! Ей доставалась сумма в 25 000 фунтов, а также на выбор: дальнейшее проживание в замке или получение отступных (еще 25 штук), если она согласится освободить помещение для близнецов или их родственников.
Фергюс наказал, чтобы его похоронили в саду при старом замке, чем поставил душеприказчика в тупик – тела-то не нашли! Потому было принято соломоново решение: поставить в саду обелиск, а церемонию прощания с покойным устроить позже в Галланахе.
«Рейнджровер» доставался дочерям Фергюса, а вот «бентли-8» отписывался моему отцу. После его смерти Фергюс изменил завещание по подсказке мудрого адвоката Блока, и вот я сделался владельцем этой тачки, со всеми причиндалами. Ай да сюрприз!
В завещании оговаривались еще пожертвования благотворительным организациям и всякое такое, но это уже мелочи.
Потом, когда мы в неловком молчании стояли и сосали принесенное тихо плачущей миссис Макс шерри, подошел адвокат Блок и вручил мне ключи от «бентли». У меня все плыло перед глазами. «На фига? – думал я.– С какой стати? Почему он завещал машину именно мне?»
Я решил поговорить с близняшками. Хелен сразу захотела уехать, а Дайана надумала пожить немного в замке. Я согласился в ближайшие дни наведаться и помочь с упаковкой стекла – до переезда в музей оно будет храниться в подвале. Близняшки сказали, что не знают, как распорядиться замком – я так понял, все зависит от выбора миссис Макспадден.
Я собирался свалить, как только это позволят приличия. Решил на мамином «метро» прямиком ехать в Лохгайр, предупредил Хелен и Дайану. что после обеда вернусь вместе с мамой и заберу «бентли». Однако непонятно почему, выйдя за парадную дверь, я не захрустел гравием по пути к малышу-хэтчбеку, а потащился обратно в солар и спросил, нельзя ли уехать в Лохгайр на «бентли», а «метро» забрать потом.
Гараж открыт, сказала Дайана,– и я обогнул замок и вошел в распахнутые ворота. Там, как замерзшее вино, бордово поблескивал шикарный кузов. Я открыл дверцу, недоумевая, почему в завещании говорилось не только о «бентли», но и о его содержимом.
Я устроился на высоком пассажирском сиденье, с улыбкой озирая орех и хром и вдыхая роскошный запах обивки «Конелл хайд». Машина выглядела стерильной, как палата в инфекционной больнице. Необжитой. В карманах дверей – ничего, на заднем сиденье и на задней полке – пусто. Даже карт нет.
Я не сразу открыл перчаточный ящик – с Фергюса станется заложить взрывное устройство в бардачок или под капот. Впрочем, не его стиль. Это не монтировкой или тяжелым гладким сферическим предметом по кумполу…
В бардачке лежали руководство по эксплуатации «бентли» (впервые вижу такую штуковину в кожаном переплете), документы на машину и подарочная картонная коробка, явно из сувенирного магазинчика при фабрике. Я ее вынул, открыл. Внутри оказалось пресс-папье – тоже сувенирное, но слишком крупное для коробки, едва втиснулось. Я перевернул штуковину и узнал из этикетки, что держу в руках старое изделие «Пертширской фабрики канцелярских принадлежностей», «Галланахское стекло» тут ни при чем.
Я оставил пресс-папье на пассажирском сиденье и вышел из машины. Обыскал багажник – с предельной осторожностью, памятуя о концовке «Чарли Варрика» [112] ,– но и там обнаружил идеальный порядок, не более того.
Вернулся за баранку, посидел, подумал, держа в руках пресс-папье, вглядываясь в его непостижимый аморфный узор и недоумевая, на кой черт Фергюс завешал мне эту стекляху. даже не на его фабрике отлитую.
Потом прикинул на ладони вес – и сжал пресс-папье уже как оружие, и посмотрел на него уже совсем другими глазами. Потому как понял. Оно сферической, или почти сферической формы, и в диаметре сантиметров девять.
112
«Чарли Варрик» (1973) – триллер Дона Сигела по роману Джона Риза «Грабители» (1968); главную роль, банковского грабителя Чарли Варрика, вынужденного одновременно скрываться от полиции и от мафии, исполнял Уолтер Маттау.
Тут я его чуть не выронил.
Я с дрожью вернул пресс-папье вместе с коробкой в перчаточный ящик, повернул ключ в замке зажигания и не взорвался, и неторопливо покатил в Лохгайр на помпезной тачке.
Панихида по Фергюсу состоялась через неделю. Она проходила в Галланахе, в пресвитерианской церкви на Шор-стрит. Для нас, Макхоунов, это не самое благоприятное в плане травматизма место, и я бы охотно сачканул (ибо грешно предаваться лицемерной скорби пополам с откровенным злорадством), но мама захотела присутствовать, как откажешь ей в сопровождении?
Мы положили цветы на могилу Макдобби, где погиб папа, и прошли в церковь, где расцеловали траурно-очаровательных близняшек.
Я стоял и ловил ушами прит(в)орные выражения соболезнования, дурноголосые псалмы и синтаксически перекрученные реминисценции адвоката Блока. Он, судя по всему, успешно строил карьеру самого популярного в Галланахе похоронного трепача. В моей душе поднималась буйная ярость. Но что я мог? Только стоять и шевелить губами, будто подпеваю, и глядеть под ноги, когда доходило до молитв, и не орать, какие вы тут все ханжи и лицемеры, и не резать (боже упаси!) правду-матку. Если честно, я однажды чуть было не полез выступать, уже воздуха в легкие набрал, очень уж раскипелся мой разум возмущенный, пар едва из ноздрей не валил. Я уже и живот напряг, вот сейчас заору: «Душегуб он, Фергюс ваш! Убивец гребаный!»