Ворошилов
Шрифт:
Однако к началу боя у Сватова отряды Ворошилова не поспели. У станции Кабанье луганцы встретили остатки отряда, защищавшего Сватово. Ворошилов немедленно выслал навстречу немцам бронепоезд, а прибывший с ним отряд харьковчан и луганцев развернул в цепь и сам отправился с ней.
Прошли несколько верст, поднялись на холмы у Сватова, начали окапываться. Дул резкий и холодный апрельский ветер, согреться трудно. От Сватова стали изредка прилетать снаряды. Необстрелянные бойцы тревожно поглядывали в ту сторону. А тут еще в небе заурчал аэроплан. Многие из красногвардейцев впервые видели такую боевую машину, и когда
Ворошилов, убедившись, что его отряд в состоянии хоть ненадолго задержать немцев, возвратился в тыл, где попытался отправить на позиции и другие отряды. Добиться этого было нелегко. Под напором немецких войск кругом все отступают, фланги луганско-харьковского отряда не прикрыты, и командиры других отрядов не проявляют желания идти в бой. С ними приходится спорить, уговаривать, требовать, нередко и грозить.
Тем временем немцы, попытавшись наступать в лоб, от Сватова, и получив отпор, предприняли обходный маневр с востока. Есть сведения, что они то ли захватили, то ли в ближайшее время захватят мост через Северский Донец у Лисичанска и тем отрежут пути отступления 5-й армии. Приходится уходить.
Эшелоны идут одновременно по двум путям. На рассвете — остановка. Командарм выскакивает из бронепоезда, бежит вперед. Около эшелонов — толпа, шум…
— В чем дело? Почему стоим?
Оказывается, эшелон, двигавшийся по нечетному пути, был поспешно и неправильно загружен, на повороте зацепился за соседний эшелон, и в результате в одном составе сошла с рельсов платформа с броневиком, а в другом — платформа с грузом. Задержка нервирует людей, уже слышны голоса:
— Какого черта ждать! Под откос их, и баста! Надо двигаться…
— Как так под откос? — вмешивается Ворошилов. — Вы что? Ни одного гвоздя врагу! А здесь броневик! Что стоите? Немедленно поднять платформы на рельсы. Домкраты, веревки сюда!
Повинуясь властному голосу, те, кто только что требовал сбросить платформы, берутся за дело вместе с командармом. Сноровисто, ловко подводит он домкраты под оси платформ, рискуя, что броневик свалится на него, тащит камни и обрубки под рычаги… Дело идет споро, рубашки у людей потемнели от пота… Через час эшелоны вновь в движении.
Мост через Донец миновали благополучно, хотя и под огнем немецкой артиллерии.
Бронепоезд со штабом отходит в числе последних. Мимо тихо проплывают знакомые с детства места, скоро будет Верхнее, родина командарма. Вот и будка на скате насыпи… Тяжело уходить, но ипаче нельзя — то и дело над эшелонами гремят разрывы германских снарядов. Врагу отвечают орудия бронепоезда. Тяжело, но он еще сюда вернется, он уверен в этом, что бы ни случилось.
…В 20-х числах апреля эшелоны 5-й армии отошли к станции Родаково. Здесь уже собралось немало различных украинских и донецких отрядов, оттесненных непрерывным напором германских дивизий. Настроение в отрядах, бойцы которых были утомлены, обессилены, разобщены, оставляло желать лучшего. Враг был близко, артиллерийская канонада не прекращалась, над станцией летали вражеские самолеты и бомбили ее.
В довершение к этому времени отряды в Родакове полностью лишились руководства со стороны главного командования. И ранее это руководство было не слишком-то конкретным и действенным,
Инициативу и здесь проявил Ворошилов. В здании вокзала в Родакове он созвал совещание командиров красногвардейских отрядов Украины и Донбасса. После того как командиры рассказали о положении отрядов, выступил Ворошилов:
— Нам придется отступать, товарищи, ничего тут не поделаешь. Но отступать надо с умом, организованно, Так, как это делается сейчас, отступать нельзя. Надо учиться у врага, хоть и приходится за эту выучку дорого платить. Но если мы будем отступать в таком беспорядке, — Ворошилов кивнул в сторону окна, в которое видна была суматоха переполненной составами и людьми станции, — если мы не наведем порядка, то и сами пропадем, и людей погубим…
Тут было не до споров — все командиры согласились подчиняться командарму-5. Закончилось совещание под разрывы бомб: германские самолеты безнаказанно, с низкой высоты осыпали ими эшелоны с красногвардейцами.
Ночью Ворошилов и Руднев (последний в силу своего опыта — все же прапорщик старой армии — был назначен начальником штаба) подсчитывали людей, вооружение, боеприпасы, продовольствие. Мелкие отряды сводили в более крупные, чтобы можно было поручить им оборону отдельных боевых участков, а те, в которых заправляли анархисты, расформировывали и даже разоружали.
После бессонной ночи, дав приказ изготовиться к встрече врага, командарм поспешил в Луганск, где еще не закончилась эвакуация. Утренние часы прошли в лихорадке эвакуации, а после полудня с запада стали доноситься раскаты артиллерийского грома. Вскоре прибыл посланец от Руднева с просьбой срочно возвратиться.
Ворошилов на паровозе поехал к войскам. Здесь он узнал, что днем немцы крупными силами атаковали его отряды и оттеснили их к станции Меловая. Но именно оттеснили, не более: уже сказались меры по реорганизации отрядов, большинство их сражалось храбро и упорно, лишь несколько частей самовольно покинули боевые участки.
Вечером отряды, составлявшие 5-ю армию, при поддержке артиллерии перешли в наступление. И вот успех: немцы отошли, оставив на поле боя убитых, около 20 пулеметов, 2 батареи и 2 подбитых самолета. После долгих недель отступления это была первая победа!
Тем не менее приходилось продолжать отступление. 5-я армия оказалась в мешке: немецкие войска охватили ее с севера, запада и юга. Поэтому Ворошилов 27 апреля приказывает оставить Луганск и отходить на северо-восток, к станции Миллерово, чтобы затем двигаться в направлении Воронежа, в пределы РСФСР, куда, по Брестскому договору, немцы не должны были бы вторгаться.
За частями, перемешавшись с ними, шли составы с семьями рабочих, луганских металлистов, донецких шахтеров. Они везли с собой немудрящий скарб: перины, подушки, самовары, домашнюю птицу, даже телят. Огромный эшелон в несколько сот вагонов, десятки тысяч людей потянулись на Миллерово. Над этим городом на колесах, как коршун над добычей, кружился немецкий аэроплан. К нему привыкли, он уже не вызывал паники, лишь иногда бойцы постреливали вверх из винтовок, впрочем, без особой надежды попасть.