Воровской цикл (сборник)
Шрифт:
Акулина!
Сосредоточенное, серьезное лицо, веки плотно сжаты — но грудь мерно вздымается, и трепещет жилка на виске.
Эк угораздило в Закон выходить... И чего тебе дома не сиделось, беспокойная ты моя? Читала бы книжки ученые, к экзаменам готовилась — нет, понесло в зоосад на ночь глядя! И не к птичкам-синичкам, рыбкам-черепахам — к тигру в клетку! С ним-то какая беда приключилась? опять, кроме тебя, никого не нашлось?!
Не начались бы роды...
— ...Ваше усердие, ваше усердие! шо робыть будем?!
— Пристрелить
— Так может, он ее уже? тово?
— Чево — тово? чево — тово, я т-тебя спрашиваю? Хычник? бабу? тово?!
— Может, загрыз?..
— Ты чего мелешь? Чего мелешь, говорю?! Да штоб Мальчик нашу Лександру Филатовну тронул?! Просто обморок у дамочки случился. Бывает, когда дите в брюхе! Вы бы лучше разошлись, господа хорошие, не дразнили зверя! От греха, значит, подальше...
Это Поликарпыч, служитель. По голосу узнал. Слава Тебе, Господи — хоть один умный человек рядом оказался!
— Да ты сам что говоришь, дурак?! Беременная женщина — у дикого зверя в клетке! Стреляйте, ваше усердие!
Городовой вытащил из кобуры револьвер. Сухо щелкнул взводимый курок.
Шум обрезало; народ попятился в тишине.
Стой, дурень! Тигр — зверь живучий, его из нагана не убьешь! только разъяришь окончательно! тогда уж пропадать Акулине пропадом! — Мальчик и не заметит, как на части разорвет!..
— Не, боязно, — городовой опускает ревеольвер и вытирает вспотевший лоб. Руки его дрожат. — Еще в дамочку попаду...
Блюститель порядка оглядывается в растерянности на толпу, ждущую выстрелов и крови. Беспомощно разводит руками, словно ища сочувствия, поддержки — и, как ни странно, находит!
К нему подскакивает сухонький жилистый Агафоныч в форменной робе и фуражке служителя; с другой стороны городового уважительно трогает за погон Поликарпыч, который поперек себя шире.
И выше.
— Ваше усердие! не треба стрелять. Лександра Филатовна — она Мальчика из соски выкармливала... это тигра нас от клетки гонит, мамку вроде как боронит. Вы б велели народу вон идти, не злить хычника!.. так оно лучше всего будет.
— А Лександра Филатовна очухается, дык сама из клетки выберется, — уловив паузу, Агафоныч принимается бубнить городовому во второе ухо. — Видите: жива дамочка, и крови на ей нема... В тягости она; сомлела по духоте. Не обидит ее Мальчик. Только шо с тигры взять: зверь, он и есть зверь, не понимает, шо мы ей добра хотим...
Наконец до городового доходит: больше всего пользы сейчас будет не от стрельбы. А от того, что его усердие делать умеет и любит: от наведения порядка. Чем он и начинает заниматься — к неудовольствию зевак, зато всячески поддерживаемый обоими служителями.
— Доктора позовите, — оборачивается блюститель порядка к служителям, когда зеваки отходят подальше, продолжая глазеть на клетку с указанного их усердием расстояния.
— А хрена там дохтур? разве Мальчик подпустит
— Даст Бог, обойдется. Она — дамочка бойкая; оклемается...
— Может, водой из шланга побрызгать? Для прохлаждения?..
* * *
— ...П-прочь, хамы!
Странно, почему голос — женский? или померещилось?
Перед глазами — комья земли, жухлые травинки. Саднит разбитый лоб, привычно ноет спина. Надо вставать — долго отлеживаться не дадут. Сейчас набежит охрана, начнут сапогами пинать; могут и прикладом добавить. Надо вставать — чтобы снова таскать ненавистные скользкие стволы.
Почему — скользкие?
Потому что — осень, дожди, слякоть; вот почему.
Что за глупые мысли лезут тебе в голову, ром сильванский?
— Да как... вы... посмели!.. Убийцы!
Ясное дело — убийцы; ну, грабители, воры там — кому ж еще на каторге обретаться? Интересно, кто это мамзельку обидел? И куда ротозеи-конвоиры смотрели? Да и вообще...
— Да шо ж вы такое кажете, панночка! Какие ж мы убивцы? Мы люди мирные; а мажонков давить — то сам Бог велел, особливо ежели конокрады! Ось и батюшка в церкви сказывал...
— Верно! батюшка! Дескать, им, мажонкам, за смерть мученическую — отпущение грехов, и напрямки в рай! Искупил, значить!.. отмылся. Мы ему душу спасаем, панночка! рук не покладаючи! а вы бранитесь — убивцы...
— Ф-федя!.. Феденька!.. если с н-ним... если... мой отец — в острог... в-вас!.. Ф-феденька...
— Цей бугай, шо ли? Шо Ондрейке нос сломал? Да мы его пальцем! пальцем не трогали, панночка! Сам свалился... И кучер ваш — сам...
— Слышь, громада: пошли-ка отсюда. Це ж кнежская доця... полковничья...
— Ну?!
— Ось те и ну!..
Топот ног. Беспорядочный, суматошный.
Удаляющийся.
Поднять голову стоило неимоверных, запредельных усилий. Перед глазами все плыло. Это, верно, Филат, п-падла, по башке поленом звезданул. Поймаю — кранты ветошнику!.. В ладонь воткнулась сухая колючка — и дурацкая, мелкая, пустячная боль вдруг отрезвила. Расплывчатые силуэты обрели четкость, законченность форм; вернулась память.
Сразу, рывком.
Федор лежал навзничь, раскинув руки, и над ним склонилась княжна Тамара.
Плачущая, растерянная:
— Федя... Ф-феденька! в-вставай! Ну вставай... ж-же! Они... они ушли, в-все... Феденька! Вставай... п-пожалуйста...
Странно: она не потеряла дар речи. И голос был живой, жалобный — как у любой девушки, оказавшейся на ее месте.
Подняться на ноги не удалось, и ты пополз к Федору на карачках — благо лежал крестник недалеко, саженях в семи. Краем глаза успел заметить: на том месте, где били мажонка, слабо шевелятся. Стало быть, жив малец-крестник. Что с Девяткой, смотреть не стал — не до того сейчас.