Восемь глав безумия. Проза. Дневники
Шрифт:
Толпа расходилась удовлетворенная, хотя многие опасливо переговаривались:
— Чрезвычайное положение… аресты начнутся…
— А как же! Вчера нас, сегодня их. И прекрасно.
В другой группе:
— Чрезвычайное сообщение… Чрезвычайное положение… Н-да!
— А не нападут на нас? Если чрезвычайное положение, значит, дело дрянь.
— Потише. Тут, наверно, шныряют новые осведомители.
— А почему дело — дрянь? Наоборот. Значит, мы бдительны и внутри, и снаружи.
— Извините! Когда все хорошо, чрезвычайное положение не вводят.
— А по-вашему, плохо, что сталинскую
— Нет. Почему же. Я считаю, что не плохо, а вообще…
— А вообще государственными делами не занимаются, а только практически, конкретно.
В третьей группе:
— Продукты бы не пропали.
— Да, наверно, уже! Такие атаки на магазины были…
— А почему сберкассы закрыты?
— Вам же объявили, что через два-три дня откроют, если все спокойно будет.
— Утешили! Если спокойно будет, тогда мне и деньги не нужны. А вот если беспокойно, так надо их выцарапать… а поди-ка попробуй!
— Стыдно в такой момент о деньгах думать. Войны избежали, вот о чем нужно думать и радоваться. Ведь если бы война, простились бы вы с вашими денежками.
— Поэтому я и хочу их получить, а то иначе, пожалуй, и простишься. Не в первый раз.
В четвертой группе:
— А все-таки перемена какая-то! Наконец дождались! Сил уже не стало. С ума сходили.
— Ой, не говорите! Я часом ночью вскочу и думаю: «Господи! Да где же я и что со мной будет? С какой стороны беды ждать?».
— А глядишь, со всех сторон и ударит.
— Да… Со всех сторон хлопает тебя по голове.
А вот пьяный одиночка. Ну, как без пьяного в толпе обойтись?
— Эхе! Умер Максим, ну и хрен с ним! Новые Максимы придут.
Дорогие друзья, братья и сестры, тошнехонько!
Май — июнь 1957
Печатается по «гулаговскому архиву». Эпиграф — неточная цитата из «Записок сумасшедшего» Н. В. Гоголя.
Восемь глав безумия
Человек сидел и удил рыбу на самом солнцепеке. Было около трех часов дня.
Я еле брела из районного центра в поселок, где нашла себе временное обиталище. В районном центре хаты были построены из коровьего навоза пополам с щепой и глиной. Многие хаты были покрыты тяжелыми растрепавшимися бурыми шапками соломы. Казалось, иные раскорячившиеся широкие хаты как будто пыхтели под тяжестью этих шапок. Иные хатенки казались нахохлившимися воронами. В поселке соломенных крыш не было: черепица и тес. Но и здесь всюду по дворам толкли ногами в корытах коровий навоз, перемешивая его с охвостьями соломы и с глиной. Это называлось толокой. На толоку приглашали знакомых и родных. Пришедшие на толоку ловили момент, когда хозяин хаты зазевается, и, как он был в костюме, хорошем или плохом, валили в коровий навоз. Ругаться и сердиться в таких случаях не полагалось. Вывалявшийся в навозе хозяин сбрасывал все с себя и спешил мыться. Все хохотали. А по окончанию толоки, то есть когда хата была обмазана, пили самогон, орали песни и дрались.
Но я должна рассказывать о человеке, удившем рыбу, а не о толоке.
Я
«Как это его солнечный удар не хватит?» — подумала я, глядя на рыболова, одетого в поношенную парусиновую блузу. На голове у него возвышалась башеннообразная широкополая соломенная шляпа. Какой-то мужчина начал купать лошадь неподалеку от рыболова.
— Уйдите. Вы разгоните рыбу, — приказал рыболов. Голос у него был очень четкий и в то же время, как это ни странно, глуховатый, ни одного звонкого, резкого звука, всё какие-то густые и притушенные.
— Мне надо выкупать коня, — ответил мужчина.
— Уйдите.
— Да чого вы до мене причипылись? Який начальник! Сидаете и сидайте себе.
— Не уйдете?
— Ни. Я бачу, вы дурной.
— Ну, хорошо! — со зловещим спокойствием сказал рыболов, замолчал, но из-под своей широкополой шляпы направил неотрывный взгляд на мужчину с лошадью.
От скуки я следила за всей этой сценой, тоже остановившись на жаре, обливаясь потом и чувствуя себя дурой.
Я смотрела и ничего не понимала, меня охватил страх. На мелком месте мужчина с лошадью стал тонуть… Да! Да! И человека, и лошадь били какие-то судороги. Лошадь жалобно ржала, погружаясь буквально в лужу: воды было чуть повыше колен мужчины, тоже хрипевшего и барахтавшегося в мутной воде. Он хватал лошадь за поводья и погружался с головой в глинистую жижу около берега. Он пытался подтянуть лошадь к берегу, делал с испугом и с усилием шаг-другой и снова погружался в воду.
Рыболов наконец отвел взгляд от человека с лошадью. Тот буквально опрометью ринулся к берегу, бормоча:
— Яка бисова годына. Що це таке за беда!
— Перекрестись лучше, дурень, — насмешливо посоветовал рыболов.
Мужчина трусливо покосился на него; лошадь испуганно заржала и прижала уши.
— Колдун! — панически завопил мужчина. Лошадь рванулась, хозяин еле успел вскочить ей на спину.
«Что такое? — невольно подумала я. — Кто этот человек?»
В этот миг рыболов обернулся и устремил на меня из-под шляпы взгляд, за минуту перед тем творивший такие чудеса. Взгляд был спокойный, неподвижный, не злой и не добрый, но мне почему-то стало жутко, и я в палящую жару покрылась гусиной кожей.
Да ну его к черту! Может быть, помешанный маньяк. Надо уйти!
Но я поступила вразрез своему внутреннему решению. Как будто подталкиваемая кем-то, я подошла к рыболову. Оглядела его безмолвно и облегченно вздохнула: глупости! Обыкновенный человек. Ничего чудесного. Толстоносый, вроде меня. Верхняя часть лба слегка выпуклая, и лоб скорее удлиненный и узкий, чем широкий. Лицо бритое. Около рта и на лбу глубокие резкие морщины, похожие на шрамы. Глаза… черт его знает, какого они цвета: неопределенного, не огненные, не ледяные, а просто настойчивые, неподвижные, какие-то немые; но в этой немоте и неподвижности, наверно, и таилось нечто жуткое, гипнотизирующее, против воли притягивающее к этому человеку.