Восемь глав безумия. Проза. Дневники
Шрифт:
— В белых не был. За границу не ездил. В тюрьме не сидел. Реабилитированным не являюсь. Обыкновенный честный советский человек… Не Куприн.
Тихоструйкин принялся за чтение рассказа «Мирное житие» [62] .
Через полчаса он вскочил, снял очки, прошелся по комнате.
— Чего же? Правильный старик… по тем временам. Бдительный. Купчиха мужу изменила, — он мужа в курс дела ввел: семья не должна загнивать. Плохо насчет полиции и охранки… Ну и то сказать: куда было в те времена обращаться?
62
Тихоструйкин
Тихоструйкин остановился посреди комнаты, глаза его расширились и засверкали. Он даже зубами и губами зажевал, — идею, внезапно попавшую ему в рот, пережевывать начал.
— А что? Культ личности, конечно, миновал… А бдительность все-таки осталась, и с теми, кто низкопоклонством занимается, не очень-то цацкаются. А Немцов явно низкопоклонствует перед буржуазной культурой.
Крадучись, потирая руки, сверкая глазами и пережевывая зубами и губами идею, Тихоструйкин сел у стола, взял чистый лист бумаги и начал писать, на всякий случай меняя почерк. Он еще не решил: своей фамилией подписываться или ни к чему не обязывающим словом, вроде «честный гражданин», «неусыпимо бдительный», «преданный наблюдатель».
— Ну, это потом, — решил Тихоструйкин.
И написал то, что вы сейчас прочтете.
«Как честный советский гражданин и почти что беспартийный коммунист, в данное время хлопочущий за выслугу лет и за беспрерывную работу не за страх, а за совесть о пенсии, считаю долгом довести до вашего сведения нижеследующие вопиющие факты.
После эпохи культа личности тов. И. В. Сталина, как известно, ликвидированной по постановлениям XX и XXII съездов партии и по желанию трудящихся… — тут Тихоструйкин приостановился и призадумался, — „по желанию трудящихся“ вычеркнул… Снова задумался, снова вписал. Третий раз задумался и вычеркнул окончательно. И продолжил:… всякая клевета и злостные наветы на советских людей стали недопустимыми. И я, как все честные рядовые советские труженики, приветствую это, хотя сам я не пострадал, но пострадавших видел, хотя в особые беседы с ними не вступал, памятуя, что все-таки люди были осуждены, и хотя их воскресшая советская законность признала как бы не преступниками, все же следует соблюдать осторожность, в особенности гражданам, некомпетентным в области юстиции. Все это я учитываю и понимаю. Клевету клеймлю. Но в советской прессе я усмотрел, что, несмотря на перемену эпох, преступления не совсем прекратились, что наблюдаются явления шпионажа, орудуют валютчики. И, кроме того, восхваляются неразумными, легкомысленными и злонамеренными людьми зарубежные абстракционизм, антироманы, антитеатр, антикино и проч., что нравится антипатриотам.
Принимая во внимание все это, я и решил сообщить вам о поведении моего знакомого Петра Петровича Немцова. Присутствовал я у него в текущем году в качестве гостя на именинах в день бывших святых Петра и Павла, 29 июня по старому стилю. Подвел меня Петр Петрович к закускам. Выпил я рюмку водки и стал искать на столе стюдень, который я очень люблю, но стюдня я не обнаружил, и о причине его отсутствия спросил Петра Петровича: под водку, мол, закуска самая хорошая, с хренком, с уксусом, с горчицей. Петр Петрович смутился и стал оправдываться: я-де не досмотрел. Сам-де я стюдня не ем, вот и проморгал.
А я снова спросил: „А что же вы кушаете, ежели стюдень вам не нравится?“. А он и ответил: „Что-нибудь полегче, у меня ведь больной желудок. Бульон не очень жирный, изредка шницель из телятины, тоже изредка омлет с овощами какими-нибудь. Цветную капусту люблю“.
А я снова: „А из напитков что?“.
Он еще больше смутился. Водки, говорит, не пью, а минеральную воду, очень редко слабое белое вино: <неразборчиво> или рислинг.
Мне все это подозрительным показалось: и еда, и питье — все нерусское. Опять спросил:
— А как насчет блинов?
Тут Немцов даже побелел да как крикнет: „Что вы! Это яд для меня. Да и вообще людям в известном возрасте блины не рекомендуются — слишком тяжелы и жирны“.
А кругом молодежь: дети Немцова, друзья их. И все слушают.
Тут я уж не выдержал и говорю: „Побойтесь бога, Петр Петрович…“.
Увлекшийся Тихоструйкин опомнился, и „побойтесь бога“ вычеркнул.
…Говорю: „Как это можно! Перед кем вы допускаете такие высказывания? Перед молодежью. Советскую молодежь развращаете. Клевещете на блины, на стюдень! Шельмуете великие национальные кушанья великого русского народа!“.
А Немцов по-антисоветски засмеялся. Сейчас-де не 1937 и прочие годы, а 1963. Этот бред можете при себе оставить.
Я промолчал и очень скоро с именин удалился. Но и тогда усмотрел и до сих пор усматриваю в поведении П. П. Немцова явно враждебные… — Тихоструйкин удержал разбежавшееся перо, подумал, вычеркнул слово „явно“ и заменил его словом „скрыто“ — …скрыто враждебные нашему строю тенденции.
Я высшего образования не имею, кончил когда-то простое училище, профессию свою изучил на долголетней практике, но людям с высшим образованием в патриотизме и в готовности войти в коммунизм не уступлю. Немцов имеет высшее образование. Тем хуже. С него и спрос больше. Литературу он читает западногерманскую и американскую. Восхваляет какого-то западногерманского Билля. Католик, дескать, а пишет замечательно.
Насчет валюты я видел у него какие-то старинные монеты, явно буржуазного происхождения. Одной монетой Немцов очень хвастался. Монету чеканил какой-то итальянский монах Сованарыло, если не ошибаюсь.
Следовало бы гр<аждани>на Немцова если не арестовать, то вызвать, прощупать и призвать к порядку».
Закончив свой труд, Тихоструйкин с надеждой пробормотал:
— Не посадят, а нервы все-таки подергают, повымотают. Узнает, как на людей капать… Хорошо бы двоим подписаться… Может, Байкина подговорю.
Вечером за лафитничком водки и блюдом стюдня Тихоструйкин ознакомил с рукописью своего приятеля Байкина.
— Ну, что? Как? Подпишемся?
Байкин долго молчал, во все глаза глядя на автора, как будто впервые увидел его. Потом встал и медленно и веско проговорил:
— Ну, брат, Феофан Феофанович, не думал я, что ты такая сволочь. Что дурак, — это я давно знал, это уж от бога или от природы, тут ничего не исправишь. А сволочь ты от себя. И ты думал, Феофан Феофанович, что я подпишу твою Филькину грамоту? Особо положительным я себя не считаю, но до мерзавцев еще не дошел. И не спятил. И в «Крокодил» вместе с тобой попасть не намерен. И знакомство с тобой с этой минуты прекращаю.
Байкин плюнул на пол, а попал на сверкающие сапоги хозяина, повернулся и вышел.
А Тихоструйкин окаменел и оледенел, несмотря на жаркую комнату и порядочное количество выпитых лафитничков.
[1963?]
Рассказ публикуется впервые, по рукописному автографу из школьной тетради в линейку. Название взято в кавычки автором. Дата создания не проставлена. Из текста можно предположить: не ранее 1963 года.
Дневники