Восемь трупов под килем
Шрифт:
Состояние было хуже инфарктного. Его трясло, голова разваливалась на куски, болело практически везде. Что-то случилось с вестибулярным аппаратом — все вокруг качалось. Он лежал на узкой скрипящей кровати, из тумана выступала серая стена, такая же слева, над головой потолок — можно дотянуться, но рука не поднималась. А может, не потолок — антресоль или кровать второго яруса. Спальное пространство едва просторнее вагонного купе. Весьма стесненные обстоятельства. В завершении стены — проем, но там не видно ни зги. Дрожащая муть съедала пространство.
Он попробовал пошевелиться, рискнул привстать и рухнул обратно, едва не лишившись чувств от залпа картечи под лобной костью. Несколько минут лежал неподвижно,
Чем он занимается в середине июля 2009 года? Где он, черт возьми, занимается? На того ли человека он поставил? А как насчет деталей биографии?
К мерзким ощущениям прибавился страх. Только амнезии не хватало для полного благополучия. Нет, не нужно спешить — можно насмешить кого-нибудь. Раз уж приключилась неприятность, нужно поменьше паниковать, сохранять достоинство. Память и хорошее самочувствие — дело наживное, а вот все прочее…
Он лежал, превозмогая боль, дышал размеренно, прислушивался. Еще одна причина пасть духом — вместе со зрением, похоже, садился и слух. Такое впечатление, что он лежал в глухом склепе, надежно защищенном от внешнего мира. Вдобавок склеп качался…
Но раз он что-то видел, значит, неподалеку располагался источник света. Этот источник не был электрическим. За проемом находилось окно. С этой мыслью он и распался на невидимые сущности…
Второе пробуждение было не лучше первого. Но мысль о том, что он Турецкий Александр Борисович (и далее по тексту), стала доминировать. И зрение понемногу возвращалось. Стена перед глазами оставалась серой, но на стене уже различались настенный светильник в форме растопырившего лепестки тюльпана, крохотная картинка в непропорционально массивной рамке. Быт, пейзаж, или что-то в этом духе. Справа тумбочка, миниатюрный столик, стилизованный под ломберный, но явно имеющий неисправимый дефект — выдвижной ящик был разломлен пополам. Все просто, никаких высоких технологий. Самое время пробуждаться и начинать что-то делать. Для начала — подумать.
Он сел на кровати, схватился за голову обеими руками, чтобы не кружилась и лучше думала, выждал пару минут. Поднялся, держась за тумбочку. Страдания продолжались — тело бурно протестовало. Он мог бы тронуться в путь, но решил не рисковать (неизвестно, как в этой местности с врачами), сел на койку, стал ощупывать себя. Никаких гематом, ссадин, переломов. Значит, его не били, он не ранен, не убит. Напился, как сапожник, и не помнит ни черта. Но вроде не похоже, состояние, конечно, ассоциировалось с похмельем, но остатки разума подсказывали, что тема неправильная. Алкоголь, возможно, присутствовал, но в несоразмерных с состоянием количествах. Судя по всему, он крепко отравился. Съел несвежий морепродукт?
Засевшие в бункере фрагменты памяти потихоньку выходили с поднятыми руками. Еще вчера он наслаждался отпуском в городе Сочи…
Поздравляем, Александр Борисович, вас щедро накормили клофелином. Откуда в вас его столько? Доктор прописал? Еще немного, и вы бы, наконец, узнали, есть ли жизнь после смерти…
Головная боль становилась тупой и стабильной. А как насчет собственного экстерьера? Модные брюки со свежими пятнами на коленях — полз куда-то (интересно, куда?), грязные туфли, невесомая курточка — не средство защиты от холода, а прибежище документов, денег и прочих необходимых вещей. Он вывернул карманы. Отыскались паспорт, лицензия на ведение частной детективной деятельности. Он вздохнул с облегчением. Документы на месте, он действительно Турецкий Александр Борисович (кто бы сомневался), прописан в Москве, женат на некой Ирине Генриховне… Мать честная, ведь Ирина вчера вечером была с ним! Где она?
Он выбросил из карманов зажигалку, пачку сигарет. Часы на месте — и показывают десять тридцать утра. Ни денег, ни телефона — дьявол! Он заставил себя успокоиться. Все в порядке, он должен угомонить все свои семьдесят две тысячи нервов, освежить память. Но информация выдавливалась мизерными порциями, ей что-то мешало, словно камень положили поперек дороги. Его обчистили, бывает. Кто? Бесхитростные ночные воришки, поскольку на документы не покусились. Но как он оказался в этой комнате? Она по-прежнему продолжала качаться…
Он доковылял, держась за стенку, до проема. Муть рассасывалась, он обнаружил, что помещение просторнее, чем он думал, — спальное место в нише отгораживала перегородка. Уже не купе, а два купе, что, в общем-то, тоже не хоромы. Диванчик, шкаф, привинченный почему-то к потолку, настенное зеркало в бронзовой рамке, дверь, окошко — маленькое и круглое…
Он прилип к окошку, оказавшимся (вот же чудо) иллюминатором. Шершавый ком зашевелился в горле. Он находился на судне, судно плыло по открытому морю. Погода не баловала, небо затянули серые облака, море волновалось — впрочем, не штормило: пенились белые барашки, темно-серая масса воды мерно колыхалась — практически рядом, за стальным поручнем и прилепленным к нему спасательным кругом без указания названия судна. Только вода, ничего другого, ни берега, ни других судов — одно лишь бесконечное соленое море…
Вопрос с «качалкой» благополучно разрешился. Но душа не успокаивалась, вопросов меньше не становилось. За облаками проглядывало солнце, отсюда он сделал отнюдь не бесспорный вывод, что судно направляется на запад, то есть отдаляется от Сочи, погружаясь в пучину Черного моря. Он оторвался от иллюминатора, побрел к двери, но обнаружил боковым зрением еще одну дверь — видимо, санузел. Желудок забурлил, рвотная масса устремилась по пищеводу. Он ринулся в гальюн, свалился на колени перед маленьким, каким-то детским унитазом, отбросил крышку, исторг из себя содержимое желудка. Но спазмы не унимались, его долго выворачивало, он задыхался, захлебывался. Слабой рукой потянулся к крану. Вода полилась небольшой струйкой, он пил ее — тепловатую, невкусную, явно нефторированную, и все не мог напиться. Ноги подгибались, он выволокся из крохотного гальюна, в котором еще умудрилась разместиться душевая кабина, добрался до зеркала. С ужасом разглядывал опухшее безжизненное лицо. Кожа землистая, под глазами черные круги — словно краской нарисовали, зрачков почти не видно. Замечательно, Александр Борисович. Ручная работа, единственный экземпляр, бесценный вы наш. Повезло, вы так долго ждали этого отпуска…
Голова, наконец, заработала. Все, что пряталось под мутной пеленой «забывчивости», полезло, как тесто из кастрюли. Голова от избытка воспоминаний заболела еще сильнее. Сбылась заветная мечта — он выбрался с женой в отпуск. Последняя «командировка» в Дубовск подействовала так, что думать не хотелось ни о какой работе. Типичная идиосинкразия — болезненная чувствительность. «Отдыхай, Александр Борисович, — обреченно вымолвил Голованов, когда он поставил шефа перед свершившимся фактом. — Я все понимаю. Постараемся проскрипеть тут без тебя две недели». «Три недели! — возмутился Турецкий и сунул под нос Голованову три растопыренных пальца. — И не дай тебе Господь возразить. Уволюсь, клянусь, ты меня знаешь. Пропадете без меня. И постарайтесь три недели не терзать меня телефонными звонками и не атаковать мой электронный ящик. И Меркулову передай. И всем, всем, всем. Я ставлю защиту от нежелательных входящих звонков, а если все же пробьетесь, то добрых слов не ждите. Турецкого нет, он умер, понятно?»