Восемнадцатый скорый

Муссалитин Владимир Иванович

Краем глаза он отметил, что Селихова встрепенулась, видимо пытаясь возразить ему, и это движение тронуло его.

— Вы думаете, это доставляет мне удовольствие. Наказание — крайняя мера. Видели, что пишут о нас, работниках пассажирского транспорта, в газетах. Поезда опаздывают, в вагонах грязь, на пассажиров рычим. Дисциплины никакой. Расхлябанность, разболтанность… А кто, спрашивается, виноват? Сами же мы. Если и дальше будем прощать друг другу всякие вольности, то порядка не жди. Так что же мне, Широкову прикажете по головке гладить? Вот мы ее в наказание и посылаем в экипировочную бригаду. Это ей на пользу пойдет. Другой раз умнее будет!

Борисенко сознательно повторил ту же фразу, с какой

и начал свой монолог. Теперь-то в ней не найдешь двусмысленности. Проделав изрядный круг, он теперь видел, как все ладно притер. Он и сам готов был поверить в то, что его решение продиктовано только лишь интересами дела, но перед ним с назойливым постоянством всплывало осуждающее лицо Широковой и горячими каплями падали слова, сказанные в тот злополучный вечер у него на квартире: «Постыдились бы, Иван Данилович…» Скажи она другие какие слова, это, быть может, только еще бы больше раззадорило, распалило его, но она, отшатнувшись, увернувшись от его рук, побледневшая, белая на фоне серой вечерней стены, повторяла как заклинание эти два слова: «Постыдитесь, Иван Данилович! Постыдитесь…»

Борисенко спохватился, вспомнив, что перед ним стоит подружка Широковой, как бы заново пригляделся к ней, по-прежнему, стараясь уяснить: знает она или нет о том вечере, воспоминание о котором и впрямь краской стыда жгло его щеки… Да что гадать, вдруг подумал тоскливо он. Гадай не гадай — все равно глупо, некрасиво вышло, Хорошо еще, что он ничего больше себе не позволил. А случись что? Вот уж и впрямь не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Он неожиданно испытал облегчение. Мрачное настроение, в котором пребывал последние дни, оставило его.

Нет, что там ни говори, судьба определенно хранила его. Почувствовав в душе своей успокоение, Борисенко захотелось как-то сгладить то неприятное впечатление, которое могли произвести на Селихову, напарницу Широковой, недавние его слова.

— Так вы о чем пришли просить? — он отложил «деловой» карандаш, встал из-за стола.

Требовалось размяться, и Борисенко, заложив руки за спину, тяжело, расслабленно ступая, прошел к окну.

— Пожалуйста, оставьте Широкову на дороге!

— Так ее никто и не гонит, — Борисенко пожал плечами. — Лишь на время переводят на другую работу. Осознает — назад вернется.

— Но она ни в чем не виновата. Дежурство-то мое было, она меня просто подменила.

Селихова волновалась, и слова, как ей казалось, звучали не очень правдиво, убедительно.

«Тоже заступница выискалась. Одного поля, видать, ягодки. Должно быть, вместе там всякие шуры-муры устраивают, а тут прикидываются робкими овечками. Знаем мы таких!» — Борисенко недружелюбно покосился на Селихову.

— Оставим эту тему, — уже сердясь, сказал он, — Не будем толочь воду в ступе.

— Но, Иван Данилович…

— Никаких но, — отрезал Борисенко, решая, что и так слишком много времени уделил ей. Его уязвила та, как ему казалось, бесцеремонность, с какой вела себя напарница Широковой. Позволила бы она себе такое лет двадцать назад, заявилась бы вот так запросто к нему, начальнику резерва? Черта с два! Погоны четко указывали каждому на его место.

Все нынешние беды на дороге Борисенко связывал с отменой погон, послаблением дисциплины, свободным, без страха и трепета, отношением к руководителю. Да и какой, собственно, трепет, вызовут эти слова: начальник дороги. Ну начальник и начальник, мало ли их, всяких начальников. То ли дело раньше: генерал-директор тяги. Какие слова! И сколько значимости! Поторопились, все же поторопились с отменой погон. Железная дорога — прежде всего дисциплина! Строгая дисциплина. Все здесь должно быть подчинено единоначалию. Никаких потачек. Быть может, это старо, консервативно? Ему не раз приходилось слышать от своих знакомых,

не связанных с транспортом, обидные слова, что у них на железной дороге много бюрократизма. Но что понимают они! Лично он за такой бюрократизм, который в состоянии поддерживать на дороге порядок, при котором любое незначительное опоздание поезда расценивалось бы как служебное преступление. Было так ведь раньше. Он иногда с удивлением думал, как много все же на дороге случайных людей, которым тут совершенно не место. Они бы могли, например, с успехом работать в заготконторе (почему-то первой на ум приходила всегда она), на какой-нибудь птицефабрике — туда он также, по обыкновению, мысленно отсылал неумелых, нерасторопных людей, непригодных для такого большого государственного дела, как служба на железной дороге.

Борисенко любил свою службу, гордился ею, был рыцарски предан своей черной строгой форме (как все же не хватало этих малых аккуратных погончиков, их ровного серебристого блеска), не раз, к удивлению сослуживцев, он объявлялся на людях, к примеру на каком-либо концерте или спектакле, в форме. Ему была интересна их реакция. «Тушуетесь, тушуетесь, господа, — удовлетворенно думал он, обводя знакомые лица, — Борисенко наверняка смог бы вырядиться не хуже вас, но вот в пику вам, пижонам, надел форму».

Разговор был окончен, но Селихова вроде бы и не собиралась уходить.

— Иван Данилович, постарайтесь быть справедливым! — сказала она.

Но это, кажется, уж слишком! Полнейшее отсутствие уважения к старшему. Вот она, нынешняя золотая молодежь. К чему-то она все-таки придет!

Бог не дал детей Борисенко. Поначалу он переживал это не меньше своей супруги, крупнотелой, тяжеловатой женщины, но потом смирился с этим и даже находил определенную выгоду в своем положении — неизвестно еще какими задались бы дети. Ночей бы не спал, торчал у окна, дожидаясь, когда прибежит со свидания. Или бы из милиции не вылезал. Такой вариант тоже возможен. Рассказы сослуживцев, дети которых пребывали в отроческой или более зрелой поре, окончательно примирили его с бездетным его положением. Может, это даже и лучше, что у него нет детей, думал он, примирившись с судьбой. Мало того что на работе нервы мотаешь, еще и дома приходилось бы губить эти самые нервные клетки.

Борисенко неодобрительно посмотрел на Селихову. Неужели нужно еще говорить какие-то слова, неужели и так не ясно.

— Хорошо, — сказала Селихова, — я больше ни слова не скажу, только знайте: вы неправильно обошлись с Широковой. Я же вам говорю — я в том виновата, с меня и спрашивайте. На буксы пошлете или в прачечную, мне не так обидно, но ее-то за что? Или не понравилось, как-она Муллоджанова носом при всех тыкала? Так она же правду говорила. Вы проверить можете!

«Не знает, ничего не знает про тот вечер», — облегченно подумал Борисенко, с каким-то новым интересом вглядываясь в распалившееся, красивое в гневе лицо неожиданной заступницы Широковой. «Молодец, молодец, — думал с неким восхищением он, — вот так не боясь прийти к начальнику резерва и взять на себя чужую вину? Похвально, весьма похвально! Такое встретишь сейчас не часто».

То ли расстроенная, то ли сознательно не желая прощаться, Селихова в сердцах толкнула тяжелую дверь. Влекомая сквозняком из широко распахнутой форточки, та громко хлопнула. Борисенко вздрогнул от неожиданности и, подстегнутый, выстрелом двери, торопливо заходил по своему длинному кабинету.

«Может, и действительно не стоило применять к Широковой столь суровую меру, — подумал он. — Ограничиться, к примеру, внушением?» Но теперь он не волен что-либо изменить. Вон как обрадовался Муллоджанов, услышав о его приказе. Этот хитрец, конечно, не ждал от него такого. Да что Муллоджанов, он сам, Борисенко, не ждал, что примет такое решение.