Восход Черной луны
Шрифт:
Чарующую эту мелодию грубо, вдруг, разорвал густой рев, перерастающий в нестерпимый вибрирующий грохот.
Умолкли певцы и гитаристы, замерли в бессильно опущенных руках поблескивающие медью бубны. Лица и глаза людей обратились к небу, где невидимый в ночи реактивный истребитель, опираясь на длинный факел огня своих турбин, устремлялся к звездному небу.
Давно замолк за горизонтом гул самолета, а руки музыкантов все покоились на потертых грифах, молчала и певучая кожа бубнов. Нелегко начать вновь прерванную песню. И сидели среди донской степи мужчины и женщины в своих ярких блестящих и атласно
О чем? Кто может знать мысли цыгана? Может быть, о том, как счастлив был бы человек, научись он летать, но не так, как в грохоте машины, пронесшийся только что у них над головами, груженный тысячами смертей, а совсем по-другому, как летают, широко расправив крылья, птицы, как проносится безмятежный ветерок, ласково касаясь лица и волос любимой.
Но шагнул в светлый круг костра высокий бородатый мужчина с пронзительно-строгими глазами и тронутой проседью львиной гривой волос, гортанно пророкотал в ночной тишине его голос, и потянулся цыганский люд к своим шатрам и кибиткам.
Оставшись один у костра, пожилой цыган протянул руки к его угасающему теплу, задумался, не заметив, как подошла старая цыганка и молча стала с ним рядом, стараясь не потревожить, до времени, его покоя.
Неподвижное, как маска, лицо женщины, покрытое глубокой сеткой морщин, в неверном свете костра казалось древним, как лик самой матери земли, но молодые блестящие глаза выдавали сохранившуюся проницательность ума. В глубоких почти черных глазах этих жила спокойная мудрость легендарного народа, чьи предки не пожелали иметь свою страну, считая домом весь Мир, и не признали над собой ничьей власти, даже власти Бога, которого, поверь они в него, пришлось бы признать господином. А какой же цыган станет терпеть над собой владыку.
Впрочем, так было давно, но время навязало этим независимым людям свои законы и обратило не имеющий своей религии народ в веру приютивших его стран.
* * *
— Задумался? — старая женщина ласково коснулась руки цыгана.
— Заботы, мать, заботы… — вздохнул цыган, нежно обняв старуху.
— Забыл ты, видать, сынок, старую поговорку:
«Утро для радости, день для забот, а вечер для песен.»
— Забыть не забыл, мать, а в жизни не всегда так выходит…
Еще раз тяжело вздохнув, он словно стер с лица остатки дневной суеты. Засиял, засветился белозубой улыбкой. Подобрел сразу его взгляд, заискрился мечтательной радостью.
— Скажи лучше, как дочка моя, Ляна? — спросил мужчина. — Не заболела? Второй день ее не вижу.
— Здорова твоя Ляна, сынок, здорова, да только…
— Ну что там еще? Не тяни, — нетерпеливо прервал ее цыган.
— Так ведь замуж ей давно пора, или не заметил? — усмехнулась старуха.
— Была бы пора — сама бы жениха присмотрела. Такой красавицы никто в таборе и не припомнит. Мать, покойница, красива была, да только Ляна краше.
Цыган тяжело вздохнул, вспомнив умершую в родах вторую и самую любимую жену.
— Спору нет, Ляна красавица, только у подруг ее уже по два, а то и по три ребенка. Негоже нашей девушке в таком возрасте без мужа и детей. Пора тебе сказать свое отцовское слово. Да и кто ее красоту видит, если она целыми днями
— А коли и выдумаешь, велика ли беда? Сколько ты, мать, в этой жизни гадала, многое ли сбылось? Да и кто сказать может? Кто правду знает? Может, и хорошо, что не сбылось? И можешь ли ты мне сказать, что ждет мою Ляну в будущем? А какая же ты гадалка, если про себя и своих близких ничего не ведаешь? А ведь все знают — нет тебе в этом деле равных, — невесело усмехнулся цыган.
— Зря смеешься, сынок, — укоризненно покачала головой старуха, — я — это одно, а Ляна — другое. Мне совсем маленький дар отпущен был, почти, как слепцу, только что свет от тьмы да ложь от истины отличить могу, а у внучки, дочери твоей, он побольше, и когда проснется в ней сила, осознает она ее, многое тогда ей подвластно будет. Вот и не противлюсь я тому, чтобы она древние книги изучала, потому что лучше осознавать эту силу, чем не знать о ней вовсе. По незнанию ведь можно таких бед натворить…
Рассмеялся цыган, поднялся во весь свой высокий рост.
— Так чего же ты хочешь, мать? Может быть, мне силой дочку от твоих наук оторвать да замуж выдать? Я, хоть и Баро [2], но не чувствую над ней такой власти. Да и от веку у цыган такого не было, Муж — цыганке единственный хозяин, но уж хозяина-то она вольна выбирать себе по душе сама. Не спеши. Когда бы Ляна не была так хороша, то науками твоими парня приворожила бы, — смеясь закончил он и, резко повернувшись, зашагал к своему шатру.
— О, мир слепцов, — грустно пробормотала вслед сыну старуха, — редко какой женщине, а мужчине еще реже дано заглянуть в будущее. Передо мной лишь изредка и совсем немного приоткрывает оно тайну свою, а внучка вот, к несчастью ее, сможет больше, много больше… Только спит пока, ее сила, и что может разбудить ее, не знает никто, а потому и она не знает, что поживаю я, дряхлая, на этой прекрасной земле последние дни, и не успеет уже мне Ляна правнуков подарить.
Грустно посмотрела старая женщина на догорающее пламя и унеслась мыслями в прошлое, и ожило оно, вернув на миг яркую ее молодость, напоенную весенними ароматами цветущей Бессарабии.
«Жалеть не о чем, — с тихой печалью подумала цыганка, — было так до меня и так пребудет вовеки: на смену старому семени взойдет новый росток, и сам он упадет в землю, дав начало очередной жизни… И так без конца. Пойду взгляну на спящую Ляну и грусть пройдет… Нет, не о чем мне жалеть, не о чем…»
Глава 2
Самолет капитана Арсеньева в крутом вираже разворачивался над городом. Мелькнули за стеклами истребителя вызолоченная солнцем река и залитая водой пойма, пронеслись высотные дома и ровные шеренги улиц.