Восход
Шрифт:
Школьные большие доски были другие, почти новые. На них, видимо после занятий с неграмотными, нестертые буквы. Рукою Сони написано четко, по складам: «ма-ма, во-да, по-ле».
Взглянув на Соню, я кивнул на доску. Она поняла, улыбнулась.
На стенах между окнами — в рамках небольшие портреты. Среди них портрет Крупской, руководительницы отдела внешкольного образования Наркомпроса.
Глава 5
После подсчета голосов был избран комитет. В него вошли матрос Григорий Семакин, кузнец Илья Дерин, секретарь
Председателем избрали Григория Семакина, он же и председатель Совета. Заместителями — Илью и Сорокина Степана. Соню — секретарем.
— А теперь споемте наш гимн! — предложил Сатаров.
И все, в том числе мой отец, привыкший петь только кондаки, запели.
Всем нравились слова: «Владеть землей имеем право, но паразиты — никогда».
Пелось о земле, о которой мечтали их деды и отцы. Теперь этой землей имеют право владеть только беднота и трудящиеся крестьяне. А паразиты — это всем теперь понятно кто: помещики и кулаки.
Сделав разбивку на группы по пять человек и поставив во главе каждой одного из членов комитета, председатель Григорий строго сказал:
— Завтра никуда не отлучаться. Каждой группе, как только выгонят стадо, собраться здесь. Члены комитета придут раньше. Кто не явится, вычеркнем из списка и хлеба не дадим.
— Явимся, — ответили Григорию. — Такое дело…
— Ни один кулак не должен знать, кто и когда к нему придет. Вы тоже до поры до времени не будете знать, к кому пойдете. Домашним ни слова! Военная тайна… Чувствуйте себя бойцами в походе на кулаков, спекулянтов. А теперь можете по домам.
Осталось несколько человек. Надо было написать протокол комитета бедноты об изъятии хлеба с указанием фамилий кулаков и фамилий членов каждой группы, затем краткий приказ каждому владельцу хлеба о проверке и добровольной сдаче излишков.
Приказ поручили составить мне и нам же с Соней переписать его пока в нескольких экземплярах.
Мы долго еще сидели в школе и обсуждали дела на завтрашний день. Наметили, кого послать подготовить общественные амбары, починить сусеки, обмести и вымыть полы. Это сделают женщины-беднячки во главе с Машей Медведковой, членом сельсовета.
Уже собрались было расходиться, как Илья, что-то вспомнив, воскликнул:
— Черт нас побери!
— В чем дело?
— Мы все «завтра» да «завтра». Вы думаете, кулаки этой ночью будут спать? Думаете, они ничего не узнают? Плохи они будут.
— Ну что, что?
— Караулы надо сегодня же с вечера на концах улиц поставить. По два человека на каждый конец. Как это мы упустили?
— Правда, Илья, — подтвердил Сорокин. — Как только стемнеет, они — не один, так другой кулак — двинутся с хлебом или прямой дорогой на станцию, или окольным путем в чужое село.
— Всех караульных нужно человек шестнадцать, — подсчитал Илья. — Только кого назначить? Если из бедноты, они за ночь устанут и завтра на проверку амбаров не выйдут.
— Надо из мужиков, кои живут в крайних избах на концах улиц, —
— А если они гумнами? — спросил я. — А там на дорогу — и к станции!
— И это верно, — согласился Григорий.
Долго думали, как организовать караулы и где их поставить.
— Очень просто, — додумался Илья. — Все дороги на станцию идут через мост Варюшина оврага. Его не миновать. Вот под мостом и поставить усиленный караул.
— Под мостом? — удивился Григорий.
— А что же?
— Караульщики не полезут под мост, испугаются.
— Найдем фронтовиков, — проговорил Илья, — не струсят. У некоторых винтовки для острастки и для храбрости есть.
Мы сидели дотемна. Договорились, что караулы следует выставить только на концах улиц. Мост оставили в покое.
Приказы были переписаны. Григорий их подписывал, расписались и все члены комитета. Документы важные — на каждом печать. Роздали их членам комитета и пошли наряжать караулы. Мы с Никитой и Соней направились домой.
Было уже темно. Под ногами хлюпала грязь.
— Ну, Соня, как тебе нынче понравилось? — спросил я. — Не боишься?
— Чего бояться!
Мы проводили Соню до ее дома. Когда подошли к нашей избе, Никита сказал:
— Видать, славная девушка.
В доме все уже спали, кроме матери. Она ждала нас в темноте. Зажгла пятилинейную лампу, на дне которой было совсем мало керосину, и торопливо принялась собирать на стол. При этом она не молчала. Не в ее натуре молчать. Сперва она делала нам проборку вообще.
— Ушли — и пропали. Не жравши целый день. Хоть бы далеко были, а то вот тут. Ждала, ждала, у самой кишки подвело. Похлебка-то не остыла еще. Курятиной пахнет?
— Пахнет, мама. Гляди, сколько жиру. На два дня хватит.
Тут за одного меня взялась. Упрекала, что я заморил своего товарища, что и сам-то иссох и — «что, тебе больше всех, что ль, надо?»
— Убьют тебя, право слово, убьют, — заключила она. И заранее по моей душе всплакнула.
Но я знал ее натуру. С горя мать редко плакала, в таких случаях уходила в себя, крепко поджимала губы и молча давала кому-нибудь из детей подзатыльник. Попадется, отец — и ему достанется. Но отец знал ее характер и уходил «от греха подальше». Если ей становилось совсем невтерпеж, она отправлялась к куме Мавре и пропадала там весь день.
Теперь мать всплакнула не потому, что «убьют меня», а потому, что была довольна мною, что характером я пошел не в отца, а в нее, в мать. Так ей думалось, так ей, вернее, хотелось. Что ж! Пусть. За эти дни я не заметил, чтобы мать с отцом ругались, как прежде. Нет, не было. Поворчат друг на друга — и все. Может быть, нас стесняются? А может быть, время иное. Мать стала добрее к отцу, не обзывает его «глиной», «кислятиной», «нелюдимом» и другими прозвищами, которые соответствовали его характеру, и потому он их не любил. В голосе ее не было того раздражения, как прежде. Года, что ли, сказываются? Или нужда миновала? Земля теперь есть, хлеб водится, обидеть некому, а заступиться есть кому.