Восход
Шрифт:
Это голос Сатарова. Оля — его жена. Боевая, шустрая и горластая, как и ее муж.
— Тут какой-то человек пришел.
Она не узнала меня. Да и я ее давно не видел. Живем на разных улицах.
— Александр! — закричал я, проходя в глубь амбара.
— А, это ты! — заорал он радостно.
Несколько человек стояло у противоположной двери.
— Ба-а! — навстречу мне шел Илья. — Ты что в такую рань?
— Доброе утро, братцы.
Здесь и Григорий-матрос и Сорокин. Словом,
— Какого ты лешего не спишь? — спросил меня Илья.
— А вы что не дрыхнете?
Сатаров заржал. Указал на меня.
— Он хите-ор. Свиданье назначил моей Оле. Глядь, не вышло. А?! — обратился он теперь к жене.
— О-ох, носатый. Да ежель б мы захотели, аль в лесу места нет?
— В лесу, дура, сыро. Насморк схватишь. И зачем ты оскорбляешь мою личность?
— Что мне твоя личность! Вот чуть-чуть Петра Ивановича метлой по носу не задела. То-то бы чихать начал.
— «Чихать», «чихать», — передразнил жену Сатаров. — Заговаривай зубы…
Уж если начнут трунить супруги друг над другом на собрании или где — только слушай!
— Нужны мы ему такие! — продолжала Оля. — У него небось есть своя. Краля. Кровь с молоком.
Все затихли. Насторожился и я. Потом Сатаров спросил Олю:
— Это кто же такая краля?
— Уйди прочь! Подметать надо!
— Нет, говори. Мы, как чуть что, самогонки наварим и женим его.
— Женишь его, поди-ка! Он теперь вроде городской стал.
А любопытствующие женщины, как суслики из нор, высунули головы из сусеков и смотрели на меня.
— Будет вам! — заявил Илья. — Совсем смутили человека. Жени-ить. Да разь он женится?
— Так и будет весь век холостым? — послышался голос из сусека, такой тонкий, протяжный.
Я узнал ее голос. Это — Устя, жена Авдони безногого, моего товарища. Устю мать моя с самого детства прочила мне в жены.
— Здравствуй, Устя!
— А что ж! Это ты правду не будешь жениться?
— Но на ком. Ведь тебя за меня не отдали.
— А ты и не сватал… У тебя где-то в Горсткине есть. Или, я слышала, тебе там отказная?
— Отказная, Устя. Слава богу.
Опять Ольга вступилась:
— Он в своем селе возьмет. Шика-арную!
— Шинкарку? — переспросила Устя.
Илья громогласно, как пророк, произнес:
— Петр Иванович не дурак. Ему революцию продолжать надо. И женится он только после полной победы социализма на всей земле… Вон как! Правильно?
— Бабы, светает, за дело! — приказал Григорий-матрос.
Оля, проходя мимо меня, погрозилась метлой и тихо, одними только губами, промолвила:
— Скажи спасибо, что про… Соню смолчала.
— Спасибо, — усмехнулся я.
Женщины опять принялись за работу.
Мужчины вышли на
— Мы думали, нам одним не спится, — сказал Илья. — Глядь, и тебя сон не берет.
— Меня, верно, не берет. Это всегда так под первый день. Только вот что…
И я шепотом рассказал им, что узнал от Насти и матери.
Известие их ошеломило. Они долго молчали.
— Н-нда-а, — наконец-то проговорил Сорокин. — Не дремлют они.
— Это ничего, это даже хорошо! Весь хлеб выгребем, шкура с них долой! — заявил Григорий. — К Лобачеву сам пойду. Спихну его в эту могилу.
— А к Гагариным кто назначен?
— Да я же, я, — отозвался Сатаров. — О-ох, и разделаю! Народ надо созвать. Разыграю — как в клубе комедь. Под овсяной мякиной, говоришь? Ладно.
В сельсовете находилось несколько «понятых» из бедняков н середняков. Среди них Василий Законник. Николай Гагарин, вызванный вместе с Лобачевым в сельсовет, смотрел на улицу.
— Так вот, гражданин Лобачев, есть приказ комитета бедноты проверить у всех количество зерна и муки. Излишки изъять для государства. На собрании ты был? Все слышал?
— Что надо, вроде слыхал.
— Ну вот и замечательно, — подтвердил Григорий.
А по улице гнали стадо. Пастух Лаврей и подпаски щелкали бичами. Топились печи. Дым из труб вился столбом. Звенели ведрами у колодцев. Лаяли собаки, мычали коровы, и все еще продолжали петь петухи. Где-то переругивались мужик с бабой. Обзывали друг друга неласково.
Утро было в разгаре.
Как только взошло солнце, румяное и огромное, тут же подул ветерок, и кизячный дым над крышами пригнулся и поплыл по улицам.
К сельсовету подъехали подводы. На телегах виднелись полога, мешки, на некоторых — меры, лопаты. Подводы остановились под ветлами. Подводчики собрались возле одной телеги и первым делом закурили.
Мы с Никитой сидели у окна. Я вслушивался в разговор Григория с Лобачевым, улавливал и беседу подводчиков. Из отдельных восклицаний я понял, что подводчики пока не знают, для чего им приказано подъехать к сельсовету. Догадывались, что будут насыпать хлеб, а чей и куда его везти — не знали.
— Так вот, Семен Максимович, вы, говорите, были на собрании. И вы были, Николай Семенович, — обратился Григорий к Гагарину. — Говорите по совести при народе: хлеб ваш весь в амбарах или вы кому-нибудь на время его подсунули? Соседям там, родственникам каким?
— Боже упаси! — вздохнул Лобачев. — Какие теперь родственники!
— Может быть, спрятали?
— Зачем свой хлеб прятать? От кого?
— Верим, верим, — успокоил его Григорий. — Значит, и не отдавали и не прятали?
— Святой крест — нет.