Восход
Шрифт:
— Желательно!
Григорий обвел глазами толпу.
— Илья, Фома, Чувалов, снимите крышки! Пусть православный народ воочию увидит, как орудует гидра контрреволюции. Она грозит схватить нас за горло костлявой рукой голода. Открывай, Илья.
Кузнец быстро снял крышку.
— Христос воскресе! — воскликнул он.
Второй гроб открыл Фома.
— Воистину! — воскликнул он.
— Встань, Лазарь, ходи! — Это уже мой отец произнес. Он-то знает Святое писание.
— Эх, была не была! — открыл четвертый гроб Чувалов.
Скоро все гробы были открыты.
— Рожь! —
— Пшено… бабыньки. Кашка для ребяток.
Раздались восклицания, ропот, ругань.
— Откройте летки в ульях. Осторожнее. Подставьте что-нибудь, а то мед вытечет, — снова приказал Григорий.
Илья и здесь успел.
— Кому меду, давай картузы, шапки.
Он снял с одного мальчугана картуз и подставил под летку. Открыл затычку. Из отверстия ровной струей потекло золотистое просо.
— Эй-эх, бабы, вот медок! — Он взял пригоршню проса из картуза и начал пересыпать его с ладони на ладонь, приговаривая: — Золотистый медок, зернистый, шатиловский. Да ведь у попа сроду плохого проса не бывало. Навозит землю.
— У попа?! — с удивлением воскликнул кто-то. — Это как — у попа?
— Ну, у батюшки с матушкой, бестолочь. И рожь у него, — рассердился кузнец на момент. Потом улыбнулся. — Ловко спрятал? Знал, куда прятать. Учитесь у пастыря добру.
После некоторого оцепенения толпа вдруг взорвалась. И не понять, что поднялось. Крики, шум, свист, непристойная ругань. Ругались по-мужичьи даже с виду смирные многодетные женщины. И все чаще, все настойчивее требовали:
— Подать нам попа!
— Кричите его!
— Тащите долгогривого дьявола!
— Ах он, окаянный!
— Кричите, бабыньки. Пусть ответ даст.
Но Марфа, самая горластая из женщин и лихая, всех заглушила:
— Чего тут его кричать! Разь он пойдет! Сами давайте к нему на дом.
— На дом, на дом! — подхватили многие.
И гурьба женщин решительно тронулась к дому священника. Но отец Федор, видимо, давно все усмотрел из окна своего кабинета. Окно выходило как раз на площадь, и форточка была открыта.
Не дожидаясь, когда разъяренная, кричащая орава прихожан приблизится к дому, он сам вышел из двери на небольшое высокое крыльцо, с которого сходил, только когда направлялся в церковь, и стал на виду у всех. Гордый, властный. Был он в синем подряснике, на котором нашит огромный крест из золотистой парчи. На голове острая зеленая камилавка. Постояв, будто чего-то ожидая, он не торопясь величаво сошел со ступенек и зашагал толпе навстречу.
Но властный вид, и одеяние, и нагрудный серебряный, висевший на золотой цепочке крест-распятие — все это ничуть не охладило толпу — так велика была злоба. Явись хоть сам дьявол, которым священный пастырь пугал своих овечек, и на него обрушились бы голодные женщины.
Старуха бобылка, душевнобольная, воскликнув:
— Батюшка-а, что же ты с нами наде-елал? — грохнулась под ноги женщинам и забилась в припадке, что-то выкрикивая. Она называлась кликушей.
Это еще более разожгло толпу. Некоторые запричитали, как на кладбище во время похорон.
Священник,
— Именем Христа, распятого, пострадавшего за нас, я спрашиваю: кто дерзнул идти против меня? Сорок лет пасу я вас, принимаю на себя ваши смрадные грехи и молю о прощении их пред престолом всевышнего! Сколько вы нагрешили, сколько! Злой ябедой обливали друг друга, воровали, блудили. Не счесть всего.
Священник остановился и некоторое время пристально вглядывался в толпу. Наконец нашел.
— Вон, вижу Марфу. Вопрошаю при всех: великая грешница Марфа, что ты мне шептала, плача, на духу под святой епитрахилью? Про блуд свой шептала. Но тайну твою я передал богу и молился за твой грех. А простит ли он твое прелюбодеяние, это узнаешь, когда предстанешь перед его грозными очами. Но вот ты пришла сюда на меня лаять и выть, яко волчица. А гореть тебе в геенне огненной веки вечные. Корчиться будешь, стонать и охать, и черви будут сосать твое бренное тело. Блудница Марфа, раба сатаны, изыдь вон!
Марфа, ошеломленная, оглушенная, — ведь здесь стоял и ее муж Никанор, — качнулась, подалась в толпу. Там она чуть не упала, но ее подхватили женщины.
Затем священник узрел Трифона, самого отъявленного матерщинника на селе. Без матерного, но, правда, беззлобного слова он ничего сказать не мог.
Когда-то, будучи еще только год женатым, он с двумя мужиками ехал с базара. Они были изрядно во хмелю. Гнали лошадь шибко и догнали лавочника из чужедальнего села. Остановили его, потребовали базарную выручку. Мужик не совсем был пьян и ударил Трифона крепкой дубиной. Трифон удар вынес, и втроем они этого лавочника отправили к праотцам, а деньги поделили. Прихватили и лошадь и вручили ее Трифону. Он отвел ее в одно село, продал, а там — концы в воду. Но совесть мучила Трифона, и он, не выдавая своих соратников, покаялся во грехе отцу Федору.
Теперь священник обратился к Трифону, который не кричал, а спокойно курил, посмеиваясь.
— А, это ты, Трифон? Ты тоже пришел срамить меня и поносить? Уж не забыл ли ты, Трифон, свой великий грех за давностью лет? В места отдаленные пошел бы ты от младой своей жены, но я принял твой грех перед богом на себя. Изыдь, Трифон, и не топчи святое место!
Трифон, вытаращив вначале глаза, удивился. Ведь он же все забыл и решил, что с богом счеты сведены. А тут нате!
Плюнул Трифон, страшно выругался, затоптал недокуренную цигарку и начал свертывать другую, величиною с бабье веретено.
— Ты, Прасковья, тоже пришла?
Прасковья не расслышала. Она о чем-то калякала с Марфой.
— Тебя, Паша, храпоидол-то назвал.
— Чего? — встрепенулась Прасковья.
А отец Федор уже продолжал:
— Не менее грешна ты, Прасковья. Потому и жмешься к блуднице Марфе. Вместе гореть вам в аду.
Но Прасковья храбрее Марфы. Она просто озорница. Правда, тихо, но рядом слышали, как она обещала на весь тот ад… Словом, решила погасить его собственными силами. Все вокруг захохотали.