Восход

Замойский Петр Иванович

Но священник не унимался. Наоборот, он разошелся. Видимо, ему доставляло удовольствие разоблачать своих грешников. Он все выкликал и выкликал прихожан и вкратце выкладывал всенародно их многократные грехи.

— И вот вы кричите — что я, батюшка, сделал? А что я сделал? Да, я спрятал свой хлеб, сво-ой, а не ворованный. У меня дети, ими меня бог вознаградил за бескорыстие, но их надо поить и кормить, поддерживать в учении. Спрятал, но сатана попутал моего работника. Он же прятал, он и предал меня, Иуда Искариот. Да будет он проклят! Место его на горькой осине. А вам всем, стоящим тут, трижды грешно. Вы кощунствовали святыми словами песнопения, мои же певчие. Вон зрю богохульника Ивана, грабителя, отщепенца

церкви.

Это отец Федор о моем отце.

— Гугнивого, не радеющего о боге, набивающего носище свой табачным зелием Осипа.

Священник передохнул. Он устал. Но не сдавался.

— Изыдьте вы, Иван и Осип, богохульники. Налагаю на вас сорокадневную епитимию и испрошу разрешения архиерея на отлучение вас от лона христолюбивой церкви.

Отец насторожился, снял с головы картуз и потер лысину. Осип же, стоявший с ним рядом, подергал себя за нос. Потом оба, усмехнувшись, принялись, ворча что-то, нюхать табачище. По этому случаю отец, наверное, насыпал на свою ладонь для Осипа порядочный заряд табаку. Еще бы! Отреченные!

— Нечестивцы! — вдруг взвизгнул снова по-бабьи священник, сорвал с головы камилавку и начал ее топтать.

Это признак самой исступленной злобы. Все это знали. Было не один раз.

Григорий неподалеку остановился, в упор поглядел на отца Федора.

Священник, воочию узрев большевика Григория во плоти в тельняшке, внезапно замолк. Кто-то поднял камилавку, отряхнул ее и подал священнику. Он не стал ее надевать.

Григорий теперь уже совсем придвинулся к проповеднику и иронически сказал:

— Силен вы, отец Федор! Что ж, продолжайте. Просвещайте темную массу трудящихся.

Но отец Федор не продолжал. Он — потный, раскрасневшийся, тяжело дышал. Опустил крест, которым грозил народу.

Григорий скомандовал:

— Марш все по домам! Вдовы, солдатки, кои в списке бедноты, идите за мешками. Совершим первую выдачу хлеба беднеющему классу. И не смейте трогать попа. Он хоть и враг, но старик. И мозги ваши просветил. Спасибо ему.

Во время раздачи поповского хлеба в улице со стороны церкви показались пять подвод. Впереди шел Сатаров со своей группой. Сзади плелся взлохмаченный Николай Гагарин.

А день разгорался солнечный, яркий. Людям пора бы обедать да идти на прополку яровых. Но как уйдешь? Такие дела! Трясут богачей! Вот прибыл обоз от Гагары. А там будет от Павловых, от Щигриных, от Грязновых.

Подводы остановились недалеко от гробов, из которых выдавалась рожь. Сатаров, глянув на гробы, удивился.

— Что это такое?

До него еще не дошел слух, — на что уж слухи всяческие разносятся по селу быстрее ветра. Видно, сильно Сатаров был занят делом.

< image l:href="#"/>

— Во-от эт-та коме-едь! — с завистью произнес он, когда ему рассказали, как несли гробы и что пели. — Э-э-те че-ерт! А у меня что-о! У меня… Слушай, народ! — вдруг завопил он на всю церковную площадь.

Все затихли, только слышно было, как шуршала рожь, насыпаемая в мешки.

Сатаров взошел на крыльцо сельсовета, что-то шепнул Илье и поднял руку. Фома заметил соседу:

— Что-нибудь отчебучит.

Затем Сатаров поманил к себе Гагарина, а когда тот подошел, то втащил его за руку к себе на крыльцо. И тут многим бросилось в глаза, что в волосах на голове и в большой бороде у Николая набилась мякина… Кто-то об этом спросил. Тогда Сатаров легонько тряхнул бороду словно омертвевшего Николая и возгласил:

— У вас комедь, у нас не хуже. Говори, Николай Семенович, кайся. Всенародно кайся, как хотел ты промануть комитет деревенской бедноты, а заодно и всю власть нашей сельской местности.

Николай молчал, отряхиваясь от мякины.

— Так вот, люди, ему, видать, стыдно. Так я за него, вроде уполномоченный,

скажу. Ведь добром спрашивали: «Есть прятаный хлеб?» — «Нет!» — «Есть?» — «Нет!» Тогда Григорий — вот он стоит — говорит ему: «Гляди, слышь, мне в самые глаза!» Глядит Николай, долго глядит в глаза Григорию. Слеза бежит по щеке на бороду, а сам свое «нет» и «нет». А уж потом не вытерпел, устал и сознался. «За трубой» — слышь. Полезли на потолок, а за трубой всего-навсего три мешка. Хитер? А ведь подсчитано: имеет излишку двести пудов. Двести, граждане! Перемеряли в сусеках, а там — как в аптеке. Аккурат рассчитал едокам по норме и на семена. Так ведь, гражданин Гагарин?

Он строго посмотрел на Николая и вдруг расхохотался.

— Говори теперь, где была эта рожь, — указал Сатаров на три подводы с рожью. — Не хочешь? Стыдно? А была эта, граждане дорогие, рожь — пудов на восемьдесят, может, и больше — в риге под овсяной мякиной. Как мы узнали?

Тут я струхнул. Вдруг в пылу своей «комеди» Сатаров выдаст Настю? Он же знает, кто сказал об этом.

— А вот как, — продолжал Сатаров, хитря. — Мерят хлеб в амбарах понятые и комитетчики, а я вышел на улицу и курю в тени за углом. Только вдруг гляжу — что это такое? Над Гагариной ригой голуби вьются. И столько их, будто со всей волости на голубиную конференцию слетелись. Я еще подумал: «Какой счастливый человек этот Николай!» Стало быть, курю я и размышляю: «Николай — человек праведный, коли его любят птицы небесные». Но любят-то любят… А сам думаю: дай схожу, удостоверюсь, за что такое счастье человеку при жизни на земле. Подхожу к риге. Ба-атюшки! В ней, окромя божьей птицы, полно кур, цыплят взрослых. И десятка два петухов. Пошел звать мужиков, кои свободны в амбаре. Приходим. Выгоняем кур, а им совсем неохота уходить. Тут и дяди Вани Наземова петух, будь он проклят! Вояка смертельный. Так он, кривой стервец, прямо на меня с налету. Вроде признал, что я член комитета бедноты и тревожу его подзащитных курех. Просто султан турецкий, а не престарелый кочет. Я его гоню, а он меня. И все норовит достать до моей личности, чтобы своим чертовым крючком в нос мне удар произвести. Ну, поймали его и выбросили за ворота. Да, братцы, подождите, закурю. Без курева речь нескладна. Фома, отсыпь мне своего самосада. И что ты смеешься? Все бы тебе хахыньки.

Сатаров закурил и, пуская сизый дым вверх, продолжал, играя едва заметной улыбкой. А Николай стоял и, кажется, будто дело его не касалось, тоже слушал с удовольствием. Любят в деревне мужиков-балагуров.

— Ну вот, братцы, думаю, что птицы, голуби и куры, тут не зря. Чего бы им тесниться в одной риге? Мало разве прошлогодней мякины на других гумнах и в ригах? Но только глянул я себе под ноги — э-э-э! Швырнул носком сапога — и опять же э-э-э! А сунул руку в мякину. Под мякиной-то кормилица рожь. Ро-ожь. Зову Николая, вопрошаю его. «Как же, говорю, так вышло — ты молотил зимой в риге овес, а получилась вроде рожь?» Ну, он глаза в сторону. И заставили мы его самого насыпать свою рожь на чужие подводы. Сверху — с мякиной, снизу — чистая. Придется перевеять. Но у него, ей-богу, где-то еще спрятана. Врет он… Врешь ведь? — в упор обратился к Николаю Сатаров.

— Вот крест — не вру.

— Так увидим. Глядите на него, граждане. Это наши поильцы-кормильцы, в эсерах ходили. Строже зрите. Как чуть что, нам доносите. От народа шила в мякине, как ни хитри, не спрячешь.

Сатаров вздохнул и заключил с сожалением:

— А у вас комедь с попом получилась все-таки лучше. Жаль, меня не было. Но я ее все равно разыграю при народе в школе. Написать только надо в лицах.

Глава 8

Отправив несколько подвод, груженных рожью, я дал наказ, чтобы осторожно приступили к учету хлеба у середняков.