Восход
Шрифт:
— Не только мне, но и тебе до нее дело. И всем людям, с которыми тебе придется встретиться.
Увар, пустив клуб дыма, пробурчал:
— Люди-и… Какие люди?
Потом снова вскочил со стула и резко прокричал:
— Для людей я волк! Понимаешь? Во-олк! Ненавидят они меня и… боятся. Разве я гожусь в люди? Да если я заявлюсь в село, меня тут же свяжут и привезут сюда.
— За что же тебя привезут сюда?
— Куда же? К теще на блины, что ль?
— Но ведь ты же не будешь больше воровать?
— Кто этому поверит? Кто-о?
— Садись, дядя Увар. Опять ты вскочил, как ужаленный осой.
— А зачем же меня на бога берешь? «Семья»… «дом»… «ребятишки»… «рожь убирать»… Было, да уплыло.
— Успокойся. Лучше расскажи, когда и почему уплыло. Душу отведи. Садись.
Он сел и сам взял папиросу. Затянулся,
— Когда уплыло? Давно.
— С чего началось?
— Все тебе надо знать, как попу. Ну, началось с того… Нет, не так… А вот… вроде сказки дьявола… Там, — указал он в сторону, — от моего села, за восемь верст, все началось. Заманили нас на хутора, на отруба. Польстились на землю. В одном она месте. Вышли из общества, перенесли свои избы. И способье на переселение дали. Владей землей, навозь ее. В передел она не входит. Сам хозяин на веки веков. Переселились мы три двора вместе. Я, мой свояк Ванька Хватов да Буханов Ефим. Три хутора. Колодец выкопали, пруд. Оно бы ничего, да глушь, даль. Ни в церковь тебе, ни ребятишкам в школу. Вьюга свищет, хутора заметает. Сдохни — никто не услышит. А тут на беду столкнись мой свояк с проезжими ворами. Воров тогда развелось — как в голодный год волков. Возили ему краденое. Прятать, сбывать. К этому меня свояк с Полагиным толкнули. Сперва, говорю, ворованное прятали, потом продавали. Скот к нам начали переправлять. Сбывали скот. С обысками к нам в такую глушь не заявлялись. Дальше — больше… Заразились и сами. Стали помогать. А раз уж окунешься в такое дело, сердце дрожит. Затягивает хуже водки. Водка главный грех и была. Украдешь, продашь и пропьешь. Связались потом с ворами других хуторов. Грабили лавки, церкви. Я пошел по лошадям. Свояк Хватов — по амбарам, мазанкам. У каждого сподручные. Очертя голову не бросались. На одном деле засыпались. Обокрали помещика, заарканили пару быков, вывели со двора, а быки возьми и ударься в рев. Почуяли чужих людей, резать их ведут. Сторожа да работники сцапали нас. На суд в город. А свои нас по дороге отбили. Мало погодя опять за воровство. Поймали нас на базаре с лошадью. Избить норовили. Но я вон какой! Ваня тоже. Лошадь, сказали мы, приблудная. Отпустили. Как-то ночью урядник захватил меня пьяного в мазанке. Связали, судили. Отсидел полгода. Выпустили, я снова за свое. Жена в слезы, я ее бить. За что? Только от воровства никак отстать не могу. Хоть на цепь сажай.
Увар тяжко вздохнул. Видимо, он так много ни с кем еще не говорил. Отер пот с лица, закурил.
— Вроде порченый я стал. Свояк мой тоже. Тут война. Цари с императорами чего-то не поделили. Нет бы им самим подраться, как ворам на майдане, — они всяк свой с чужими народами столкнули. Кровь неведомо за что полилась. Дошла очередь до меня с Ваней, взяли в ополченцы, фуражки с крестиками надели, обмундирование. Я подумал: «Эка невидаль — воевать! Лучше воровать, чем пропадать не знай за что». И во всем казенном, вместе с крестиком, драла! Хватов тоже сбежал. Встретились мы с ним, подумали — как быть? Домой нельзя. И жили в чужом селе у знакомого майданщика. Опять пустились на воровство. Теперь уже обкрадывали цейхаузы. Сапоги, шинели, амуниция пошла. Рискованно и хитро было. Через знакомых подпаивали часовых, всучали деньги. Они бросали свои посты и латата тоже в дезертиры. Пришла февральска. Черт не разберет! Митинги, ораторы, все говорят, кричат. Мы со свояком решили держаться подальше. В этой неразберихе ни за что можно пропасть. И пить стало нечего. Самогонку еще не придумали. Оно верно, спирт появился, да его быстро изничтожали. Да, правду говоря, и воровать нам и мотаться надоело. Кругом заваруха да самосуды. Порешили мы жить дома. Настала пора образумиться…
Увар передохнул, в который раз закурил и невесело, досадливо усмехнулся.
— Надо же быть греху. Опричь всего досаде. Только хотели за разум взяться, глядь, милиция земской управы да мужики напали на нас и сцапали. За что? Кто-то в волости хапнул деньги, пособия для солдаток. Свалили на нас, как на бывших воров. Вот уж «вдова не спала, а дите прислала». Опять в тюрьму нас наметили, да, к счастью, оказалось, что старшина с писарем просчитались. Вместо рублевых пачек выдавали трех- и пятирублевые. Царские еще были деньги. Ну, разобрались они, а нас вернули с дороги. Только домой мы не поехали со свояком — ведь опять какой-нибудь грех может случиться — и тронулись в Сибирь. Подальше
Некоторое время мы молчали. Увар низко склонил голову. Возможно, он раскаивался в своей исповеди.
— Дядя Увар, не злобись на людей. Они тут ни при чем. Вот ты говоришь — Жильцев тебя посадил. А почему, тебе невдомек?
— Невдомек, — сознался Увар. — А тебе вдомек?
— Догадываюсь…
— Тогда скажи. Скажи мне, человеку темному: чего хотел этот Жильцев?
И я ему на понятном языке рассказал все.
— Это что же, — заинтересовался Увар, — опять вроде царизма?
— Конечно. Отберут от мужиков землю и возвратят ее помещикам. Вернется в ваше село барин, немец Шредер, и земля перейдет обратно к нему. И отберут ее у вас.
— Силов не хватит, — прохрипел Увар как бы про себя.
— Силы у них много. За них и буржуи заграничные, и англичане, и американцы. Вот твой сын воюет, бьет буржуев. А вдруг осилят они нас? Первым делом расстреляют таких, как твой сын. Заодно и тебя и Хватова прихватят. Повесят. И детишек ваших и жен не пожалеют. Это, дядя Увар, и есть контрреволюция. Скажи по совести: что с ними делать?
— Башкой об угол! — свирепо ответил Увар.
— Правильно говоришь. Вот такой и Жильцев.
— Убить его надо!
— Сначала поймать, а потом предать трибуналу.
— Я бы его вот этими руками задушил! Скажи — где он сейчас?
— Скрылся.
— Упустили? Эх, вы!..
В это время в комнате начальника раздался звонок телефона. Затем послышался голос Николая Петровича:
— Здравствуй, Иван Павлович. Это я. Он вам нужен? Сидит здесь, у меня. Позвать?
Открылась дверь, и вошел Николай Петрович. Как бы не ожидая встретить Увара, он удивился, затем, протянув руку Увару, поздоровался. Тот быстро встал и недоверчиво подал свою.
— К телефону тебя, — обратился он ко мне. — Боркин. А ты, Увар… Ох, как ты, Увар, оброс! Побриться надо.
Не закрывая двери, я громко говорил по телефону, чтобы слышал Увар. Сам искоса наблюдал за ним.
— Ты что там делаешь? — спросил у меня Иван Павлович.
— Беседую с одним товарищем.
При слове «товарищ» я посмотрел на Увара. Он сидел ко мне вполоборота, и только щека его дрогнула. Ему нетрудно было догадаться, что «товарищ» — не кто иной, как он, Увар. Нетрудно и удивительно. Ведь никто его до сих пор товарищем не называл. Он знал, что товарищами называли друг друга большевики. Даже гражданином его редко именовали. А тут — товарищ. Это его просто поразило. Может быть, от непривычки даже испугало. Он повернулся ко мне и внимательно вслушивался.
Николай Петрович понял мой маневр и, о чем-то говоря с Уваром, то и дело повторял ему: «Так-то, дорогой товарищ».
— Что ты сказал, Иван Павлович? — спрашиваю я. — Верно? След Тараса отыскался. Где же? Там, где родился? Зайди сюда. Надо поговорить.
Я вернулся как ни в чем не бывало к столу, за которым сидели Николай Петрович и «товарищ» Увар.
— Что новенького он тебе сообщил? — спросил Николай Петрович. — Какой «след Тараса»?
— А вот сейчас придет Иван Павлович и скажет, кто этот Тарас. Повесть Гоголя «Тарас Бульба» читали? Хорошо. Вот там и есть такое слово.
— Я больше не нужен? — робко спросил Увар.
— Мы переглянулись с Николаем Петровичем. И он предложил то, о чем я сам хотел просить.
— Пригласить его, Петр Иваныч?
— Судьба-то у них одинакова. Надо бы.
Николай Петрович вышел, и слышно было, как он позвал караульного сторожа. Вскоре вернулся и обратился к Увару:
— Давно не виделись со свояком?
— Не помню сколько. А он что, заболел? — спросил Увар.
Николай Петрович сел к окну. Вздохнул, помедлил и, обратясь сначала к Увару, произнес: