Восход
Шрифт:
— Позвони Гурову. У него найдется.
Боркин расхохотался.
— Над чем смеешься, Ваня?
— Ты хорошо предложил. Но где их кормить?
— При тюрьме есть столовая, — говорю я.
— Чудак человек. Тюрьма не мечеть. Они не только не пойдут, а разбегутся.
— Пожалуй, верно. Поговори, Ваня, с начальником. У нас же есть своя столовая. Вот туда из тюрьмы можно в ведрах принести.
— Это правильно. Что у тебя нового, Петр?
— Слушаем перестрелку.
— А ты знаешь, что уже есть убитые и раненые
— Нет, не знаю.
— В больницу отвезли.
— Кого же?
— Сына главного бухгалтера Кузнецова, гимназиста.
— Это… это соперник… Бокова.
— Если хочешь, он. Потом гимназиста Матвеева, двух дезертиров, фамилии их еще не узнали. И несколько раненых.
— А с нашей стороны?
— Меньше. Но я после скажу… Петра, ты слушаешь?
— Слушаю, Ваня.
— Ну, слушай и молчи. Можешь удивляться…
— Да говори, не томи.
— Ты знаешь, что этот эсеровский сброд и дезертиры наступают по всем правилам: с перебежками, и каждый умеет окапываться.
— Не знаю. Откуда мне знать? Ты запретил мне в строй.
— Куда тебе, черту однорукому! Словом, война идет позиционная.
— Это не диво. Ведь Жильцев — офицер. Он их ведет.
— Он-то как раз и не ведет, а только отдает распоряжения. А ведет все дело… кто бы ты думал?
— Нет, не знаю.
— Друг мой Петя, возглавляет все дело… Романовский.
— У меня чуть трубка не выпала из рук. Я только и вымолвил:
— «Левый коммунист»?
— Он, Петя.
— Словить его живым!
— Я уже послал людей. Поймаем лысого барина. Ведь он, по верным сведениям, бывший генерал.
— Ну дела, Ваня! А Шугаев где?
— В уисполкоме. Названивает в Пензу. Рвется в бой, но мы его не пускаем. Без него обойдутся, а то, глядишь, какая-нибудь пуля его словит.
— Это верно.
— Так я тебе пришлю человек пять татар.
Мы повесили трубки. Сообщение о Романовском потрясло меня. Я не утерпел и, выйдя в сени с Павлушкой, шепотом рассказал ему об этом.
— Враг, — проговорил Павлушка.
— И очень опасный.
— Но как он попал в уполномоченные губпродкома? — спросил Павлушка.
— Пенза могла не разобраться. Ведь он из Москвы.
— Словом, авантюрист, — добавил Павлушка. — Приезжал же к нам с мандатом из Пензы какой-то Абрамов, который хотел весь уезд объявить коммуной. Мы выгнали его.
— Абрамов — просто дурак. Такую характеристику мы ему дали, чтобы раз навсегда избавиться. Больше он не явится. А Романовский не дурак… Смотри-ка, смотри, Павел! Что это?
От церкви Николы, с правой стороны, шла группа людей.
Их было не меньше двадцати. Мы вышли из сеней на крыльцо и стали наблюдать за шествием. По бокам и сзади — конвой с винтовками, а в средине гимназисты и остальные, видимо дезертиры, в рваных, грязных шинелях, сбитые с толку Жильцевым! Но вот что было удивительно: в первой шеренге арестованных правофланговым сам
Перепуганным пленным было не до шага. Ведь их вели в тюрьму, а что будет дальше — неизвестно. Конечно, хорошего не жди.
Романовский покрикивал и на наших конвойных.
— Как идете? Эй, быдлы, бараны! Ать-два!
Конвойные, большей частью комсомольцы, плохо обученные шагистике, пугались окриков Романовского и, похоже, перестали понимать, кто этот свирепый старик — пленный или начальник.
Пройдя мимо нас, Романовский резко остановился, потом вышел вперед, обернулся и заорал на конвойных:
— Вы… как вы идете?! Позор красноармейцам! А с этой бандой, — указал на толпу пленных, — идти считаю позорным. Я пойду один, впереди этих бандитов. Ведите меня одного… Вот ты, и ты, и ты. Конвоируйте меня особо. Один впереди, двое по бокам. Ну, на места!
И конвойные заняли места, взяв под охрану Романовского, согласно его приказу. И, когда встали с примкнутыми штыками, Романовский скомандовал:
— Шагом а-арш!.. К тюрьме!.. Ать-два, ать-два!
Мы с Павлушкой сначала оцепенели, а потом громко расхохотались.
— Он, наверное, сумасшедший, — бросил догадку Павлушка.
— Почему же сумасшедший?! Настоящий бывший генерал.
Глава 35
— Увар Семенович Назаров? Садись.
— Спасибо вашей бабушке.
Мы в кабинете Николая Петровича. Сам он здесь же, в соседней комнате. Он долго не решался оставить меня наедине с Уваром, но я его убедил. Да что может сделать мне Увар? Ведь не совсем же он потерял человеческий облик?
Я узнал, что у него, Увара, есть в селе жена, дети, но они редко его видят. Свои сельские от него отшатнулись. Жена боится его и, когда он заявляется, убегает из дому. Не любят и ее, ворову жену. Лишь некоторые жалеют.
Увар Назаров — страшилище. Им пугают детей. И он это знает. Мне предстоит тяжелый с ним разговор. Поймет ли он? Поверит ли?
Мы освободили тюрьму почти начисто. Все же не рискнули сразу вместе со всеми выпустить вот таких, как Увар, его свояк Иван, Полагин Петр. Это закоренелые воры, уже пожилые. Каждому под полсотню лет, а Увару и того больше. Знают ли они, что почти все мелкие преступники уже теперь дома и работают у себя в поле? У каждого из них справка о досрочном освобождении. И еще — знают ли о восстании Жильцева? Наверное, слышали выстрелы. Смотрю на Увара. Бледный он. И седина в волосах. Он не догадывается, зачем я его вызвал. Да он и меня-то не знает, кто я. Сидит вот перед ним молодой, сухой, изможденный человек. Сидит и смотрит на него.