Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Апрель, май прошли в упорной, самозабвенной учебе. Оно и понятно. Он должен за это время серьезно подготовиться к самостоятельной работе, ведь в один прекрасный день он будет предоставлен самому себе, не век же ходить в учениках, не век же ходить на помочах, и если не устоишь на своих ногах, то можно потерять все — надежду, мечты, радость жизни. Выучив «Хованщину», «Псковитянку», затем «Анджело», приступил к разучиванию партии Петра во «Вражьей виле».
Не теряя веры в себя, он вовсе не был убежден, что оперный певец может рассчитывать на успех каждой исполненной им партии. Напротив, горек хлеб певца, столько потов сойдет с него, прежде чем он достигнет успеха. В особенности трудно на первых порах, когда приступаешь к разучиванию партии. Стоило ему взяться за новую партию Петра, как голос потерял звучность, утратил какие-то приобретенные в других партиях краски… И каждое утро, перед самостоятельными занятиями, он идет к Бертрами и настраивает свой инструмент на привычных, простых упражнениях. Вот и вся его работа с ней. Чисто механическая. Да оно и понятно: прежде чем играть на скрипке,
В Москве ходили слухи, что Бертрами самозванка, что ее система обучения не дала еще никаких положительных результатов. Петр Иванович в письмах, в разговорах с приезжающими в Париж пытался опровергать все эти слухи. У нее есть определенные успехи как у педагога. Недавно ее ученицу Марго приняли в Комическую оперу, и она дебютирует в «Орфее». Петр Иванович был на пробе, голос Марго звучал превосходно. Так что же еще нужно? Нет, с педагогом ему повезло. А как порадовалась сама Бертрами успешному дебюту своей ученицы.
А бывало, Петр Иванович, разочарованный в своих успехах и больше не надеясь ни на что, бросал все, увлекаясь праздной парижской жизнью, пропадал на скачках, выигрывал и проигрывал и вообще вел бесшабашную жизнь молодого человека, беззаботного и богатого. Но снова одумывался, снова брался за работу. Жизнь входила в свои берега, восстанавливался порядок, но наступало раскаяние, сожаление, ибо прекрасно налаженный голос после такого перерыва в занятиях невозможно было снова наладить за много дней упорного труда. А это приводило его в ужас. А если это произойдет и в Москве, когда он начнет свою артистическую карьеру? Нет, нельзя пропускать занятия, нельзя допускать перерывы. Иначе ему никогда не видать оперной сцены, а без этого он жить не может.
И дело даже не в том, что он родился и вырос в семье знаменитого солиста Мариинского оперного театра; просто все отцовское: его заботы, радости, огорчения, удачи и неудачи — вошло в жизнь, в душу его сына. Он слышал разговоры вокруг поставленных опер и сыгранных партий. С детства волшебный мир театра манил его своими таинственными делами, и с тех пор эта любовь к театру стала словно неизлечимой душевной болезнью.
Конечно, таким, как отец или Федор Шаляпин, ему не стать, нет такого голоса и таланта. Но он добьется чести работать в труппе Частной оперы, вместе с Мамонтовым, Шаляпиным, Коровиным, работать и думать, что совершаешь большое дело становления русской оперы. Никто не знает, выйдет ли из него певец и вообще хоть что-нибудь, а только сейчас он испытывает гордость и гордость оттого, что он со всеми этими выдающимися деятелями искусства близок, готов помогать им, служить им. И, вспоминая Частную оперу, Петр Мельников радовался сопричастности к большому делу. В эти минуты ему казалось, что и его дело спорится, что многие его личные заветные планы близки к осуществлению, что наконец-то и он достиг своего, занялся серьезно любимым делом и с каждым днем чувствует всевозрастающие силы, голос его крепнет неустанно, связки развиваются, и он ежедневно убеждается, что может одолеть такие вещи, о которых и мечтать не смел, и тогда он с особенной радостью и наслаждением думал о работе в Частной опере под руководством любимого Мамонтова.
После таких раздумий ему уже казалось, что он рядом с Мамонтовым, помогает ему в его заветном деле. И он с новой яростью принимался за работу, бесконечное число раз повторяя роль Петра из «Вражьей силы». Весь издергался, после трехнедельного труда ему снова показалось, что он одолел роль, убедился, что сможет с ней справиться, но снова брала его оторопь перед сложностями партии, и он готов был бить стекла от бессилия. А через несколько дней он просит эту роль у Мамонтова для дебюта в новом сезоне. В такой роли, считает Петр Мельников, можно развернуться, можно выдать все, что Бог ему дал, и потом верно оценить себя. Естественно, он понимает всю трудность такого дебюта и все-таки рискует взять на себя такую ответственность. Он не побоится, он из тех людей, которые думают: хотеть — мочь. Он поставил перед собой задачу — во что бы то ни стало будет петь, и вот он работает изо всех сил, причем берется за вещи самые трудные. С его «гунявым» голосом он взялся за роль Лереца в «Самсоне» и на первых порах, конечно, был смешон. И Мамонтов, и другие его доброжелатели заметили, что он не готов к исполнению таких ролей. Но энергия его не ослабевала, и он добился своего и пел Лереца так, как надо. И спасибо Мамонтову, что он поверил в него. Второй его задачей была еще более трудная — «Рогнеда». Татьяна Спиридоповна Любатович, следившая за его первыми репетициями «Рогнеды», очень деликатно и, как всегда, доброжелательно говорила ему, что он берется за непосильное. Но он продолжал все-таки работать, и порой возникало трудное положение: он словно до предела натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть. И что же? В ходе беспрерывного труда он вдруг почувствовал, что связки поддаются работе, здоровы и не утомляются, и к январю он одолел и «Рогнеду». Вот когда он убедился, что связки его отцовского происхождения, постоянным упорным трудом он нашел многие отцовские звуки. Это бесконечно его обрадовало и придало ему еще больше энергии…
И теперь новая победа над ролью Петра. Это не могло его не обрадовать. Теперь он с радостью будет ждать нового дебюта. Конечно, он не нахал и хорошо знает, что иллюзия и что действительность. В результате усиленной работы из него сейчас получается певец-декламатор, и в минуты откровенности с самим собой осознает: кантилены ему стоит побаиваться, и не только потому, что не учился этому, а просто потому, что у него нет этих способностей. Правда, Иноземцев его утешал, дескать, не все сразу, но он-то понимал: этому трудно научиться, если нет голосовых данных. А может… Бог даст, и на будущее лето он приедет снова в Париж и займется тогда кантиленой… Ах, если б Савва Иванович послушал, как он поет Таис на французском языке, то, наверное, порадовался бы за своего преданного помощника и ученика и сказал бы, что уроки во Франции не прошли даром. А какую школу проходит молодой певец, постоянно слушая французских басов, таких, как Дельмас.
Живые уроки лучше всяких занятий даже со знаменитым Дюбирелли… А разве не получает он серьезные и глубокие уроки у актеров Французской комедии, где бывает очень часто. И не только сценическое искусство постигает Петр Мельников во Французской комедии, но даже чисто голосовая работа этих трагиков ему как будущему артисту очень полезна, и он берет у них довольно многое…
И, полный противоречий, поисков своего места в жизни, Петр Иванович Мельников вспоминал свои дебюты в Москве. Частная опера переживала подъем, предлагая своим слушателям одну премьеру за другой… Вслед за «Псковитянкой», «Садко», «Рогнедой» и многими другими русскими операми поставили «Хованщину». Но как поставили-то? Уж слишком поспешно. Конечно, не сравнить ни с какими другими постановками, слабыми, любительскими, но и эта постановка не может удовлетворять возросшим вкусам… Положение Частной оперы, вроде бы исчерпавшей весь русский репертуар, требует большого обновления… Петр Мельников, внимательно наблюдая за всеми постановками Частной оперы, видит это обновление только во введении еще неизвестного Москве комического элемента. И он готов поискать в мировом репертуаре комические оперы и перевести их на язык родных осин, как любил говаривать Иван Сергеевич Тургенев…
И часто в своих мыслях он возвращался к разговорам с Мамонтовым, которые происходили в Москве. Не так уж и много было таких разговоров, настолько занят этот действительно деловой человек, но то, что говорилось между ними, полностью сроднило их, и теперь Петр Иванович на многое смотрел глазами Мамонтова, многое они понимали и любили одинаково… Но его окружение разочаровало Петра Мельникова… Как, видимо, невесело живется Савве Ивановичу… Пришел он как-то к Семену Николаевичу Кругликову после провалов и неудач и стал горячиться, доказывать свою правоту, а ближайший помощник Мамонтова, выпятив ручки перед животиком, так прямо и сказал: «Да что вы горячитесь-то, ведь тут только жалованье получать надо». У Петра Мельникова и руки опустились. Если уж ближайшие друзья Мамонтова такого мнения, то что спрашивать с других… Пожалуй, только один живой человек и помогает Мамонтову — это Шкафер. Говорят, он стал ближе к Мамонтову, чем раньше. Вот это хорошая новость, слава Богу. А то ведь общество Клавдии Спиридоновны Винтер изо дня в день может убить животворные струны и в самом гениальном человеке, не в обиду ей будет сказано… Может, на первых порах она и была полезным человеком, этакой ширмой, которая скрывала истинные намерения Мамонтова и подлинное значение его для открывшегося театра, но и теперь она чувствует себя директоршей, позволяет себе говорить на потеху окружающим о вещах, в которых ничего не смыслит. И ее с некоторых пор еще более активное участие в деле — большое пятно на театрально-артистической «физиономии» самого Мамонтова.
«Странный человек Мамонтов, — думал Петр Иванович. — Держит Клавдию Спиридоновну в директоршах, это ничего, в порядке вещей, вроде бы так и надо… Что хочу, то и ворочу… И больно бывает слушать такие рассуждения о Мамонтове, как я люблю его и высоко ценю, а в его защиту ничего не могу сказать, когда речь заходит о таких его сотрудниках, как Клавдия Спиридоновна… А может, он вовсе и не нуждается в защите какого-то там Мельникова?.. Может. Но неужели он не понимает, что из таких вот маленьких вещей в жизни родятся большие последствия?.. Зачем после себя оставлять дурную славу в истории, когда судьбой ему дано сыграть огромную роль? Пускай она останется такой, какой должна быть… Нужно набраться смелости и высказать ему все то, что накопилось у меня на душе…»
Петр Мельников по-прежнему жил в том же самом пансионе, на улице Коперника, ставшем своеобразным пристанищем всех пансионеров Частной оперы, приезжавших в Париж для повышения своей квалификации. Секар-Рожанский, Маша Черненко, Варвара Эберле…
Пришла Варя и обрадовала:
— Петруша, мы все едем в Трувиль… Радуйся…
— А мадам Бертрами?
— И мадам Бертрами. Это ее предложение, будем купаться и заниматься…
— Ясно, мадам Бертрами, конечно, не решится всколыхнуть собою гладь моря, но будет присутствовать на берегу, соблюдая нравственную чистоту своих учеников, а также давать уроки пения.