Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
В оперу Мамонтова Лентовский пришел постаревший, но прежняя энергия, а главное — любовь к театральному делу еще пылала в его беспокойной душе. И он взялся за дело с присущей ему страстью.
Федор Шаляпин участвовал в репетициях трех новых постановок. «Моцарт и Сальери» особых трудностей ему не доставляла. Олоферна он готовил давно, как-то уже вошел в образ этого воителя. Пугали предстоящие репетиции «Бориса Годунова», но наконец приступили и к ним. Сначала все показалось трудным, но упоительно прекрасным. Музыкальную часть оперы Федор Иванович разучил с Рахманиновым и знал превосходно. Молодчина Сергей Васильевич, заставлял работать, ясно, что теперь и роль свою Федор знал назубок. Знал Пушкина, помог и Ключевский разобраться в сложностях и противоречиях эпохи…
Но первые же репетиции показали, что сделанного и накопленного в душе маловато для постижения глубин трагического образа, созданного гениальным композитором. Что-то получалось не так, как думалось. Хотел сказать одно, а получалось совсем другое, что-то напыщенное… «У Мусоргского, — думал Шаляпин, — каждая фраза полна необычайной выразительности. Все у него продумано до мельчайших нюансов. И это сложное содержание нельзя выразить без соответствующего жеста, интонации. Тут без помощи художников не обойтись…»
Часто Шаляпин задумывался о первых своих успехах, о том, кто же научил его петь… «А вот художники и научили. Они научили меня понимать образ, а значит, научили и петь… Ведь вокалисты стремились к тому, чтобы я умел упирать голос на диафрагму, ставить голос в маску, и много других мудреных вещей приходилось слышать от них… Между тем дело ведь не в одном голосе. Главное — надо заставить слушать себя. Конечно, голос нужно иметь, голос много значит. Но это не все. Корова мычит, но ее никто не будет слушать, а вот соловей не оглушает силой своего голоса… И если поет даже за рекой, мы его слышим, потому что к нему прислушиваемся, стараемся услышать… И это очень важно — заставить слушать… Вот Мамонтов водил меня смотреть на «Микулу» Врубеля, а я смотрел на эту картину и ничего не понимал. «Поймешь, — учил меня Мамонтов, — ходи чаще смотреть, это полезно, зря не пропадет». И действительно, ходил в Третьяковку, ходил один, стараясь понять то, что все они, художники, понимали, вкладывали в каждый мазок свой смысл… Репин, Васнецов, Серов с его фотографиями с ассиро-вавилонских барельефов… Вот где тоже было для меня откровение… А без Васнецова разве я мог бы создать своего Грозного? Сколько я получил от него указаний об одежде, о том, как влияет она на походку, о жестах — как сделать их выразительными, о поворотах головы, плеч и о многом другом, всего не перечесть и не упомнить… Только благодаря моим друзьям-художникам я стал понимать, как можно придать тому или иному образу достоверность… А когда найдешь краски верные, убедительные, то и музыкальная фраза примет должный оттенок…»
Нет, не все принимал Шаляпин в художественных поисках своих друзей-художников. Одни были ближе ему по духу, но натуре, других он так и не понял. Коровина любил, а вот Врубеля с его откровенным аристократизмом не принял. Нет, внешне все складывалось благопристойно. Более того, Врубель восхищался его Сальери, сам вызвался сделать оформление оперы, костюмы, принимал участие и в постановке оперы вообще. Но Врубель по своему характеру был антиподом Шаляпина, открытого до бесшабашности, быстро воспламеняющегося и тут же гаснущего, как свеча на ветру.
Шаляпин познакомился и с Левитаном, высоким, худощавым брюнетом с умным и выразительным лицом; его восточная красота и прекрасные глубокие глаза сразу обращали на себя внимание. У Шаляпина с Левитаном был один круг друзей и знакомых, а потому они часто встречались. Левитан восхищался игрой и голосом Шаляпина, видел, с какой жадностью он впитывал в себя знания, как тянулся к культуре. Казалось, ему все по плечу.
— Вы, Федор Иванович, чего доброго, и живописью занимаетесь? — добродушно спрашивал Шаляпина Левитан.
— А как же, конечно занимаюсь, Исаак Ильич, — простодушно отвечал Шаляпин. — Только пока на собственной шкуре. Так размалюю себя, что все думают, а может, перед ними всамделишный Мельник и действительно сумасшедший?
Федору Шаляпину был понятен Левитан, простой и душевный человек. Из общения с ним и по рассказам его друзей он узнал, какую трудную жизнь прожил талантливый художник: голодные годы учения в Училище живописи, постоянное безденежье в годы самостоятельной творческой работы. И порой думал о том, что бедность и голод зачастую постоянные спутники истинных дарований. Шаляпин любовался пейзажами Левитана, и все же, глядя на волжские пейзажи Левитана, он почему-то вспоминал именно веселые ребячьи забавы, а не голод и нищету… Сколько раз в российской жизни талант вступал в борьбу с бедностью, предвзятостью, непониманием… На долгие годы завязывалась борьба, многие погибали, не выдержав испытаний, но иной раз талант побеждал, и тогда отступали нужда, голод, приходили признание, слава, но за всем этим непременно следовали зависть и недоброжелательство тех, кто остался там, внизу, у подножия славы и богатства, у подножия Олимпа… Не было у Левитана приличной одежды, говорят, носил старую красную рубаху, дырявые брюки и опорки на босу ногу… Почти точь-в-точь как и он, Федор Шаляпин. Но благородная мягкость, душевное изящество, простота пленяли в Левитане сразу. Да и живопись Левитана сразу же покорила Шаляпина своей естественностью, неповторимой прелестью и глубиной мысли. Его околицы, пристани, монастыри на закате: «Осенний день. Сокольники», «Тихая обитель» — что ж тут непонятного… И так хорошо становится на душе после просмотра его картин, совсем особенное возникает настроение…
И совсем по-другому чувствуешь себя, посмотрев картины Врубеля… Там тревога, смятение, душевный разлад. А в картинах Левитана — покой, торжество света и здоровой любви… Правда жизни — вот что пленяло Шаляпина в искусстве, и его полотна, словно задушевные песни, трогали сердце.
Да, художники так много значили в его жизни… Вот Коровин сделал эскизы декораций и костюмов к «Борису Годунову». А сколько для этого он просмотрел старинных книг, миниатюр, картин старых мастеров…
Шаляпин репетировал Олоферна, Сальери, Мефистофеля, но полностью был поглощен только ролью Бориса Годунова. Репетиции оперы продолжались. Работали много, не жалея сил. Работали все — художники, машинисты, рабочие, декораторы… Декорации, костюмы, грим прежде обсуждали у Мамонтова по нескольку раз и лишь тогда давали указание выполнять. Костюмы шили из лучших материалов. Носили их, подолгу привыкая к одежде, чтобы вжиться в ту далекую эпоху… А здание театра еще не было готово к началу сезона.
Времени было много. Городские власти придирчиво осматривали новое здание театра, то и дело находя какие-то неполадки. А это шло на пользу театральным постановщикам: чем больше репетиций, тем меньше упущений.
Казалось бы, Шаляпин тщательно подготовился к исполнению роли грешного царя Бориса: изучил состав исполнителей, звучание хора, не раз скандалил с дирижерами, упрекая их в путанице тактов. Шаляпин знал каждый такт не только всех вокальных партий, но и каждую ноту играющих в оркестре музыкантов… Но он мало обращал внимания на драматическую сторону постановки. Это, неожиданно для него, уверенного после стольких удачных ролей в своих драматических способностях, оказалось самым слабым в его исполнении. Начинает, вроде бы все получается, но чутье актера подсказывало: нет, фальшивишь, войти в роль удачливого царя, достигшего высшей власти, не удается… И сразу — в панику: как же так, все, казалось бы, он знает, делает так, как продумал, а чувствует, что это не то. Никак не может найти точного движения, верной поступи при выходе и нужной интонации первых победных фраз… И начинались мучительные терзания: «Первое появление артиста должно приковать внимание к нему зрителей, а у меня получается вяло, что-то искусственно вяжет меня по рукам и ногам… О, проклятье! Боже, дай силы мне!»
Уходил домой раздосадованный, терзаемый руками. Ничто его не веселило. Иола смотрела на него, не понимая его терзаний: подумаешь, получается на репетициях не так, как хотелось бы, получится, дорогой мой, ты такой талантливый! Как ты играл Мельника в Нижнем Новгороде и Грозного в Москве… Но слова любимой мало утешали Шаляпина. Приходили друзья в их маленькую семейную обитель — Михаил Слонов, Юрий Сахповский, Арсений Корещенко. Среди интересного, казалось бы, разговора молодых людей, смеха и шуток Федор вдруг умолкал и неожиданно просил Слонова:
— Миша, поиграй мне «Бориса», в первом выходе у меня что-то не получается…
Вставал у рояля, внимательно слушал первые фразы, начинал петь, пытаясь играть роль Бориса, венчающегося на царство, но столь же неожиданно умолкал, к неудовольствию собравшихся, — ведь так хорошо получалось.
— Нет, не то… — Шаляпин досадливо махал рукой, останавливая Мишу.
Все вскакивали и начинали уговаривать Шаляпина продолжать домашнюю репетицию — так хорошо выходит, голос прекрасно звучит, слышится величие и царственность в голосе, что же тебе еще нужно?..