Восхождение на Фудзи (Репортажи из Японии)
Шрифт:
– За столько лет к чему не приспособишься!
– отшучивается Мураками. Только писать трудновато. Чернила замерзают.
Мураками вынимает из кармана томик с портретом Ильича на обложке.
– Что помогло мне выстоять? Конечно, жизненная закалка, революционный опыт. Но главное - это.
Свет ленинских мыслей, отблеск кремлевских звезд проникают сквозь тюремное окошко, словно целительные солнечные лучи. Они не дали завянуть душе, запертой в темнице. Они помогают крестьянину-недоучке расти. Казалось бы, слову "кругозор" не поместиться
– Время истекло!
– врывается в беседу голос тюремщика.
Все смолкают, и вдруг - что это? Словно откуда-то из-под земли поднимается и растет мелодия. Полицейский захлопнул блокнот и уставился в потолок. Песня в тюрьме - вещь неслыханная. Но она, как видно, стала традицией свидания с необычным узником. Поют, не разжимая губ. Лишь последние слова в полный голос.
– Отлично, - улыбается Мураками.
– Только припев, по-моему, нужно резче, как лозунг. "Свободу Кунидзи, на волю Кунидзи!" - дирижирует он сжатым кулаком.
Нас снова считают при выходе. Захлопывается дверь. Тяжело гремит засов...
Мы оба верили при встрече, что зима 1963 года будет для Мураками последней в неволе. Со всех концов Японии стекались тогда в верховный суд объемистые пачки подписных листов. Около восьмисот тысяч человек поставили свои имена под требованием оправдать безвинно осужденного. По просьбе защиты криминалисты СССР и Чехословакии научно доказали фальшивость "вещественных улик". Ибо если бы две пули, на которых строилось обвинение, действительно пролежали две зимы среди скал горного перевала, их никелированная поверхность была бы разрушена коррозией.
17 октября 1963 года я с трудом пробился сквозь толпу и прошел сквозь цепи охраны в отделанный темным резным деревом зал верховного суда в Токио. Заседание, которого с нетерпением ожидала страна, длилось буквально несколько секунд. На нем была произнесена одна-единственная фраза: "Апелляция Кунидзи Мураками отклоняется".
Это означало, что после одиннадцати лет пребывания в следственной тюрьме Саппоро для Мураками был уготован перевод в тюрьму Абасири. Камеры там не отапливаются вовсе. Даже летом в них по неделям не просыхают полотенца, а зимой, когда метет пурга с Охотского моря, температура падает до тридцати градусов ниже нуля. К тому же заключенному резко ограничили право переписки, запретили передачи.
Единственный раз ворота тюрьмы распахнулись перед Мураками 8 июня 1965 года, когда его отпустили на четыре часа, чтобы похоронить мать.
Тысячам людей в Японии была знакома и по-родственному близка эта восьмидесятилетняя крестьянка - вдова батрака, мать коммуниста. Она приезжала из деревни на каждое из ста тридцати судебных заседаний. Она до последней минуты верила, что правда одолеет клевету, и, услышав приговор, пыталась покончить с собой.
Мы долго беседовали с ней в тот день, когда вместе встречались с Мураками в тюрьме Саппоро. "Об одном прошу судьбу, - сказала она, прощаясь, - хоть бы раз перед смертью сесть дома за стол с Кунидзи и покормить его..."
Мечте этой не суждено было сбыться.
– Ты прожила восемьдесят два года, и лишь смерть принесла тебе покой, сказал Мураками перед траурной урной.
– Теперь ты можешь отдохнуть от забот.
Сын оказался достойным матери.
Многолетняя борьба против ложного обвинения завершилась победой. В ноябре 1969 года судебные власти были вынуждены освободить Мураками на поруки. И немалая заслуга в этом принадлежит ему самому - коммунисту, который с первого до последнего дня пребывания в тюремной камере оставался не узником, а борцом.
Гимн солидарности
Рука Оми Комаки потянулась к кисточке с тушью, уверенными штрихами подчеркнула в тексте строки: "Тяжелое противоборство с вооруженными силами империализма и белогвардейщины советские рабочие и крестьяне вели при братской поддержке международного пролетариата, трудящихся всего мира. Во многих странах создавались комитеты "Руки прочь от Советской России!"... Интернациональная солидарность трудящихся прошла историческую проверку в огне социалистической революции".
Если бы все люди, к которым относится эта фраза, могли воочию увидеть сегодняшний день Страны Советов!
Оми Комаки думал об этом, когда в канун 50-летия Октябрьской революции впервые побывал у стен Зимнего. Именно с этой мыслью бросил он тогда в Неву букет цветов - от себя, от погибших друзей, от всех, для кого судьба колыбели Октября стала пробным камнем интернациональной солидарности.
Пятидесятая годовщина. А ведь память отчетливо хранит и первую: круглые афишные тумбы Парижа, палые листья на тротуарах, людской водоворот возле спусков в метро, перед которыми они, соратники Анри Барбюса, раздают прохожим воззвания от 7 ноября 1918 года.
Оми Комаки поступил в Парижский лицей как сын депутата парламента. Считая себя либералом, отец хотел, чтобы его сын проникся модными тогда в Японии идеями французских просветителей. Но после смерти богатого отца лицей оказался не по карману.
Оми пришлось перекочевать на юридический факультет университета, самому зарабатывать на жизнь. Изменился круг друзей, изменились и взгляды. Увлечение творчеством Анри Барбюса, а затем и знакомство с писателем привело японского студента в группу "Кларте".
Беседуя с Анри Барбюсом, вслушиваясь в рассказы его друзей, побывавших в красной Москве, жадно читая книгу Джона Рида "10 дней, которые потрясли мир", Оми Комаки пытался совместить образ революционной России со страной, которую он видел воочию.
Летом 1910 года он ехал в Париж по Транссибирской магистрали, останавливался в Москве. Запомнились гигантские медные самовары па станциях, лоточники с калачами, упитанные городовые; запомнились бородатые приказчики в Охотном ряду, безлюдная Красная площадь, где богомолки крестились на купола, а извозчик показал место, где какой-то из царей казнил какого-то из бунтовщиков.