Восхождение Запада. История человеческого сообщества
Шрифт:
Еврейские общины в Месопотамии подготавливали почву для христианства, быстро нашедшего точку опоры в городах государства Сасанидов, как это было и в Восточной Римской империи. Как и в римской Сирии, в Месопотамии арамейский язык соперничал с греческим как средство пропаганды христианства. К V в. диспуты о доктрине взаимосвязи Божественного и человеческого в природе Христа в огромной степени обострили этот языково-культурный раскол. У христиан также были трудности с определением своего отношения к государству Сасанидов, которое то терпело их, то преследовало или просто не доверяло им как потенциальным агентам христианской (после 324 г.) Римской империи. Именно в сасанидский период произошло окончательное разделение константинопольской и персидской христианских церквей, когда в результате внутренних раздоров и постепенной эрозии греческого элемента в месопотамской церкви несторианская доктрина [651] стала доминировать среди христиан Персии.
651
Изначально провозглашенное в 428 г. Несторием Сириянином, только что избранным патриархом Константинопольским, несторианство утверждало, что Мария была матерью Иисуса только в его человеческой части, и не может восприниматься как «Феотокос», «Богоматерь». Эфесский собор в 431 г. официально предал анафеме эту точку зрения на природу Богоматери, широко распространенную
Буддизм, иудаизм, христианство — все эти религии пришли в сасанидское государство из-за его пределов и поэтому рассматривались как незваные гости. Еще во время эллинистического периода древние служители культа Бела Мардука прибегали к астрологии; и древняя вера зороастрийцев стала смесью различных устных традиций, сохранившихся на мертвом языке храмовых жрецов, среди которых аристократическое происхождение значило больше, чем интеллектуальная культура. Ардашир, основатель династии Сасанидов, вышел из такого жреческого рода и старался возродить славу времен Ахеменидов возвышением веры Заратуштры. При этом, однако, возникла проблема: как соединить глубоко разнящиеся традиции, которые возникли в различных зороастрийских храмах. Усилия (предпринятые при поддержке Ардашира) по сверке этих традиций, чтобы решить, какие из них войдут в канон и станут основой единообразной доктрины и ритуала, натолкнулись на проблему подтверждения подлинности. К тому же поборникам нового официального культа пришлось искать доводы против других, более утонченных вероучений, а положения деревенского, аристократического, покрытого пылью времен зороастризма, заявляющего о своем превосходстве, не давали достаточно материала для убедительного отпора.
Эта проблема была интересно решена при Шапуре I (241-271 гг.), сыне Ардашира и его преемнике. С одной стороны, Шапур поддерживал зороастрийских жрецов в их стремлении исправить все очевидные несоответствия в интеллектуальном наследии путем включения в Авесту частей из греческой и индийской философии, предлагавших ценные дополнения к старинным зороастрийским истинам. Вероятно, ожидалось, что искусный перевод и компиляции создадут священный канон, далеко превосходящий христианские и буддийские священные писания с их логическими и историческими несоответствиями [652] . Но у Шапура была и другая тетива для лука. Он также оказывал милость и поддержку новому пророку Мани (216 — ок. 275), который с интеллектуальной виртуозностью, поразительно похожей на таковую его предшественников гностиков, проповедовал доктрину, в которой смело слил зороастрийские, буддийские и христианские мотивы [653] .
652
Практически все энциклопедические материалы, которые использовались как привой к зороастрийскому священному писанию, были впоследствии утеряны, и новые тексты, не использовавшиеся в литургии, скоро исчезли из памяти.
R.C. Zaehner предположил, что греческая философия влилась в зороастрийские интеллектуальные круги во времена Шапура. Такой интересный феномен, как превращение этического принципа Аристотеля о предназначении в действующее лицо космической драмы творения, получился в результате процесса культурного синкретизма. См. R.C. Zaehner, Zurvan: A Zoroastriatt Dilemma (Oxford: Clarendon Press, 1955), pp.250-51 and passim. Мои заметки о культуре и обществе Сасанидов большей частью основываются на материалах этой книги, а также на более всестороннем исследовании этого же автора. R.C. Zaehner, The Dawn and Twilight of Zoroastrianism (New York: G.R. Putnam's Sons, 1961), pp. 175-321; A. Christensen, L'Iran sous les Sassanides.
653
Подобно многим христианам-гностикам, Мани рассматривал Иисуса в целом как сверхъестественную личность; его доктрина традиционно классифицировалась христианами как форма ереси, родственной монофиситству. F.C. Burkitt, The Religion of the Manichees (Cambridge: Cambridge University Press, 1925), p.71; Hans H. Schraeder, «Der Manichaismus nach neuen Funden und Untersuchungen», Morgenland, XXVIII (1936), 99; H.C. Puech, Le Manicheisme, son fondateur, sa doctrine (Paris: Musio Guimet Bibliotheque de Diffusion, 1949), pp.82-83 and passim.
Переоценка Христа Мани поразительно напоминала историю преображения реального Гаутамы, которая была введена в буддизм учителями махаяны. Но индийская традиция религиозной терпимости приняла махаяну как форму буддизма, в то время как учение Мани сразу было воспринято христианами как полная ересь.
Суть откровения Мани была созвучна персам: пророк утверждал, что мир — это поле битвы между силами Тьмы и Света и призывал своих слушателей восстать на стороне Света. Он развил эту идею в тщательно разработанную космологию, объяснявшую все этапы и уловки, с помощью которых Тьма создала мир, смешав фрагменты Света и заключив их в темницу материи, и показавшую с большой точностью шаги, сделав которые, два антагониста мироздания снова отделятся друг от друга, вызвав таким образом конец света. В своей космогонии Мани нашел достаточно места для Заратуштры, Иисуса, Будды и других божественных помощников человечества, каждый из которых, провозгласил новый пророк, старался явить одни и те же религиозные истины, но был неправильно понят последователями, и человеческая ошибка создала различные символы веры [654] . Таким образом, Мани представлял себя как человека, возвращающего мир к первоначальной истине, утерянной ранее. Он полностью отвергал мнение о том, что его доктрина чем-то нова.
654
Будучи пророком, обладавшим высоким самосознанием, Мани стремился предотвратить любые подобные извращения своей доктрины, для предупреждения которых создал собственное священное писание, а также строгие предписания против неавторизированного копирования. A. Christensen, L'Iran sous les Sassanides, pp. 198-99.
Мани был не просто пророком и метафизиком; он также был занят практической задачей основания церкви. Он установил точную иерархию религиозных деятелей и разделил своих последователей на «избранных», которым была предписана суровая и аскетическая дисциплина, и «слушателей», которые поддерживали «избранных» дарами и извлекали пользу из того, что святость, секретные знания и религиозная доблесть последних служили искуплению грехов «слушателей». Проницательный пророк также предписал соответствующие ритуалы, включающие совместное пение гимнов, покаяние и обряды отпущения грехов. Детальные этические инструкции и правила поведения для «слушателей» и «избранных» составляли эту в большой степени систематизированную религию, которую Мани, как говорил он сам, принес для просвещения всего человечества.
Широкий отклик, который получило учение Мани при его жизни, не удивителен — он пользовался царской поддержкой и утверждал веру, включавшую в себя истины противников, чтобы очистить их от человеческих ошибок и непоследовательностей традиции.
655
Жрецы зороастризма направляли свой гнев не только против Мани, обвинившего их в искажении истинного смысла пророчеств, но также и против христиан, евреев, буддистов и брахманов. См. R.C. Zaehner, Dawn and Twilight of Zoroastrianismy pp. 186-90.
Особенную остроту событиям придавала сектантская ссора внутри самого зороастризма между более смелым синкретическим крылом - зурванизмом - и более жестким консервативным и антиинтеллектуальным, ортодоксальным маздакизмом. Яростный сектантский раскол был естественным последствием спущенного с привязи духа теологического теоретизирования в зороастризме. Христианская теология в том же веке показала такую же плодовитость. См. работу: R.C. Zaehner, Zurvanism для изобретательной реконструкции различных зурванистских доктрин.
Процесс навязывания ортодоксального зороастризма населению сасанидского государства длился недолго, поскольку попытка таким образом прекратить религиозные волнения оказалась безуспешной. Драматические колебания в царской религиозной политике отразили двойственное положение правителей, сильно зависевших от зороастрииских жрецов и иранских баронов, с которыми идентифицировалось доктринально консервативное жречество. Соблюдение интересов этой социальной группы, чье неповиновение грозило гражданской войной, восстаниями в провинциях и подрывало военную мощь государства, влекло отчуждение городского населения, проявлявшего мало заинтересованности в ортодоксальном зороастризме.
Более энергичные сасанидские монархи регулярно пытались уравновесить власть высокомерного зороастрийского жречества, поддерживая его противников — городские религии и даже христианство, несмотря на его римскую окрашенность. Царь Кавад (правил в 485-498 гг. и 500-531 гг.) произвел наиболее значительный из таких экспериментов. В начале своего правления Кавад атаковал закрепившуюся власть иранской знати, поддержав радикальную секту, известную как маздакиты, чье настойчивое стремление к равноправию бросало прямой вызов аристократическому порядку сасанидского общества [656] . Но царская поддержка социальной революции была очень непродолжительной. Кавад быстро порвал со своими прежними протеже, которые спровоцировали гражданскую войну, прибегая к силе для защиты своих принципов. Его сын и наследник Хосров I грубо подавил революционное движение, казнил Маздака, лидера секты, и восстановил консервативный ортодоксальный зороастризм. По-видимому, королевская власть вышла из этих потрясений еще сильнее, чем была прежде. Во всяком случае, сасанидские армии добились своих величайших успехов под руководством Хосрова, и возможно, престиж этих побед позволил Хосрову в последние годы своего правления ослабить цепенящее влияние ортодоксального зороастризма, разрешив христианство и покровительствуя языческим греческим философам, которые прибыли из афинской Академии.
656
Противники маздакизма обвиняли его в том, что он предполагал коммунное владение собственностью и женщинами. Недавние исследования позволяют предположить, что это было всего лишь стремление изменить сасанидские классовые и семейные обычаи путем провозглашения новых брачных и наследственных законов, которые могли бы разрушить первенство аристократии в обществе. См. R.P. de Menasse, «L'Eglise mazdeene dans l'empire sassanide», Cahiers d'histoire mondialey II (1955), 561-62. Также см. более старую точку зрения: A. Christensen, L'Iran sous les Sassanides, pp.337-40, и марксистскую точку зрения в работе: Ottokar Klima, Geschichte einer sozialen Bewegung im sassanadischen Persien (Prague: National Czechoslovak Academy, 1957).
Однако вопреки военным победам Хосрова легкость, с которой столетие спустя мусульмане победили персидские армии и полностью разрушили государство Сасанидов, ясно показала, что официальная зороастрийская религия и социальный строй не имели глубоких корней среди населения империи. Холодный расчет Шапура, стремившегося обогатить зороастрийское наследие квинтэссенцией философии греков и индусов, умозрительный синтез, горячо проповедуемый Мани и, возможно, Маздаком, — все потерпело неудачу в попытке создать мировую религию, способную противостоять исламу. Эта неудача, заклеймившая сектантские схватки тех времен как суетные языческие наслоения во взглядах последующих поколений, не позволяет дать какую-либо удовлетворительную оценку культурной жизни империи. Тем не менее тот факт, что сасанидская культура отбрасывала длинную тень за пределы своей родины, должен склонить исследователя к милосердию при оценке ее значения. С ослаблением индийского влияния около 400 г. оазисы Центральной Азии оказались в культурной зависимости от сасанидской империи. Действительно, персидские христиане сами привлекали последователей в Индии; в Римской империи оба наиболее неуступчивых соперника христианства — манихейство и митраизм — пришли из Персии. Манихейство сохранило свою важность даже после IV в., о чем красноречиво свидетельствуют «Исповеди» св. Августина (430 г.), а митраизм сформировался в Малой Азии, где встретились и частично на ложились друг на друга греческий и персидский культурные миры, и сохранил свое влияние на римские армии на западе до их исчезновения. Без сомнения, культура, проявившая такую силу влияния на соседей, должна быть очень привлекательной, хотя сегодня мы можем судить о ней только умозрительно.
Как в Римской империи, так и в Персии во II—VI вв. на культурной сцене доминировала религия. Светская языческая культура высших слоев римского общества погибла в гражданских войнах III в. Новые религии поднялись на руинах язычества, впитав некоторые его элементы и объединив старые и новые верования в форме четкого мировоззрения и образа жизни. В Персии Сасанидов религиозный конфликт принес победу несколько архаичному, но, бесспорно, аристократическому учению зороастризма, а в Риме победило намного более близкое народу и даже демократическое [657] христианство.
657
Наряду с положением о том, что все души человеческие равно ценны в глазах Господа, надо отметить и то, что верующими в первые века христианства были главным образом представители городского населения и низших классов общества. Даже после того, как поддержка государства сделала христианскую веру привлекательной для богатых и облеченных властью людей, такие группы, как египетские монахи, не раз бросавшие вызов имперской власти, сохраняли ощущение общности с городской беднотой.
Несмотря на военную автократию, в Римской империи позднего периода и в Византии раннего периода общество в целом было более демократичным, чем во времена ранней Римской империи. Крестьяне, пройдя службу в армии, неоднократно занимали высшие посты в империи; руководители государства и высшие сановники церкви нередко происходили из низов. Автократия и демократия намного ближе друг другу, чем это кажется на первый взгляд, о чем нам должна напоминать политическая история XX в.