Воскрешение из мертвых (илл. Л. Гольдберга) 1974г.
Шрифт:
«Похоже, что этот молодой и, видимо, недалекий священник по-настоящему счастлив и вполне доволен своей судьбой, — думает магистр. — Он, конечно, и рясу свою носит не без гордости и все службы совершает самозабвенно…»
Надолго ли только хватит этого рвения? Хоть он и глуп, но рано или поздно возникнет же и перед ним вопрос: есть ли все-таки тот бог, которому так преданно он служит? А чтобы подобным простакам не искать ответа на такие вопросы, он, мыслящий и многое постигший богослов Травицкий, должен сделать все возможное, чтобы укрепить их в этой вере. И если это ему удастся, православная церковь не останется перед ним в долгу…
— А экспериментаторам, о которых вы племяннику своему рассказывали, какие же иконы подарили? — как бы между прочим, спрашивает Травицкий отца Никанора, все еще любуясь иконостасом.
— Да, пришлось им помочь, — вздыхает отец Никанор, и в тоне его улавливает Травицкий нотки тревоги. — Полагая замысел их делом богоугодным, подарил я им несколько иконок, кои обратили они на приобретение научной аппаратуры…
— Вы напрасно оправдываетесь, отец Никанор, — спешит успокоить его Травицкий. — Я не вижу в этом ничего не дозволенного и вспомнил-то о них так просто, глядя на этот чудесный иконостас. Ну, а экспериментаторы-то добились ли чего?
— О том не ведаю, — снова вздыхает отец Никанор.
«Видно, не очень удачно повел я разговор, — досадует на себя Травицкий. — Похоже, что побаивается он ответственности за разбазаривание церковного имущества, дорожит местом…»
— Вы говорили, будто один из них реставратором у вас работал? — снова обращается он к отцу Никанору.
— Действительно работал, а теперь не является не только в храм мой, но и в соседний, в коем получил большой заказ на роспись стен.
— Заболел, может быть?
— Право, не ведаю…
— Могло и случиться что-нибудь.
— А что же? Бог если только покарал? Всевышнему могло и не понравиться вмешательство в его дела…
— Это, конечно, не исключено, — соглашается с ним богослов. — Поинтересоваться их судьбой нужно бы, однако. Вы знаете, где они живут?
— У художника Лаврецкого был однажды.
— А адрес физика вам разве не известен?
— К сожалению, неведом. Я с ним у Лаврентьева встречался, на Трифоновской улице, в доме не то двадцать один, квартира тринадцать, не то тринадцать, квартира двадцать один.
Травицкому уже ничего более не нужно от отца Никанора, и он лишь подыскивает благовидный предлог, чтобы распрощаться. А спустя полтора часа магистр нажимает кнопку звонка у дверей квартиры Михаила Лаврентьева.
Открывает ему худенькая старушка в черном платье. Она представляется Дарьей Петровной Лаврентьевой — матерью Михаила.
— А вы по какому же поводу к нему? — впуская Травицкого, настороженно спрашивает она, близоруко всматриваясь в его холеное лицо с аккуратной бородкой.
Осмотревшись и заметив в углу комнаты старинный киот с иконами, Травицкий решается назвать себя:
— Я, матушка Дарья Петровна, богослов, преподаватель духовной семинарии…
— А, к Мише, наверно, насчет заказа? — живо перебивает его старушка. — Не в пору, однако. Выслан Миша из Москвы, а ведь какой мастер был святые лики писать!
— Как — выслан? Неужели…
— Да нет, батюшка, — перебивает его Дарья Петровна, — не за ремесло свое, а из-за приятелей своих. Тех и вовсе свободы лишили, а мой выслан только.
— За что же, однако?
— Ох, не ведаю я того, — тяжко вздыхает старушка, осеняя себя крестным знамением. — Изобрели они вроде что-то да и запродали чуть ли не за границу…
— А что же именно изобрели, не знаете?
— Миша мне ничего об этом не рассказывал. Видно, не велено было. Но, кажется, придумали аппарат какой-то для общения аж с самим господом богом… Это я случайно услышала, когда его приятель, инженер какой-то или, кажется, физик, на квартире тут у нас в прошлом году с тимофеевским батюшкой отцом Никанором разговаривал. Уж потом Миша сам мне рассказал, что забрали того физика и еще какого-то их компаньона за общение уже не с господом, а с иностранцами. Видно, продали они им аппарат свой для переговоров со всевышним. Может, бог их за то и покарал…
Спустя два дня магистр Травицкий докладывает о результатах своей поездки епархиальному архиерею.
— Как вы думаете, продали они свою аппаратуру иностранцам или нет? — озабоченно спрашивает его архиерей.
— Думаю, что это им не удалось, раз в дело вмешалась госбезопасность…
— Ну, а если все-таки они ее продали, а уже потом попались? Тогда этот эксперимент там, на Западе, непременно поставят.
— Вне всяких сомнений. Потому и надо бы поторопиться, чтобы их опередить…
— Опередить?
— Да, с помощью Куравлева. Раз подобная идея родилась почти одновременно у разных людей, значит…
— Теперь в этом не может быть сомнений. Нужно действовать.
3
На улице уже темно, но Андрей сразу же узнает Настю Боярскую. Она идет впереди него с небольшим чемоданчиком в руках, видимо тоже только что вернулась из Москвы. Она теперь часто приезжает к своим родителям. В одном поезде, значит, ехали. Он, правда, не из Москвы, а из областного центра, но все равно мог бы оказаться с нею в одном вагоне. Ну, а что, если бы даже ехал он с нею вместе? Теперь они при встречах лишь кланяются друг другу, а то, что живут по соседству, имело значение только в детстве, когда ходили в одну и ту же школу. Их разделяет большее, чем сближает…
И все-таки поездка в одном вагоне с Настей была бы ему приятна, и он досадует на себя за упущенную возможность посидеть с нею рядом.
Конечно, теперь смешно вспомнить это, а ведь мальчишкой он пытался как-то объясниться ей в любви… Она не красавица, но энергичные черты ее лица, почти геометрически точный излом бровей, шея, чем-то напоминающая шею Нефертити, — все это по-прежнему представляется Андрею прекрасным, но почти таким же далеким, как сама египетская царица Нефертити. Разошлись их пути, и значительно: она окончила аспирантуру и работает теперь над темой, посвященной философским вопросам современного естествознания, а он кандидат богословия, преподаватель местной духовной семинарии.