Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары
Шрифт:
— Что же ты о себе ничего не рассказываешь? — допытывался он. — Как ты? Что? Где?
— А что рассказывать, Веретенников? У меня всё — как у всех.
В те времена, когда они были близки, Клава работала приемщицей в ателье и, кажется, училась заочно — где и на кого, этого Веретенников сейчас уже не мог припомнить.
— Образование-то свое завершила? — на всякий случай спросил он. — Отмучилась? С дипломом небось, можно поздравить? Или как?
— «Или как», Веретенников, «или как». И давай, вообще, поговорим о чем-нибудь более интересном.
— А мне, может, это как раз и интересно.
— С каких пор, Веретенников, с каких пор?..
И опять нотка усталой грусти прозвучала в ее голосе.
— Ну уж… — пробормотал Веретенников. — Можно подумать, будто я никогда…
Клава так взглянула на него, что он осекся, сам устыдился тех фальшивых слов, которые только что намеревался
— Ладно, ладно… Кто старое помянет… — шутливо проговорил Веретенников. — Я ведь это все к чему, Клавочка? Может, тебе помощь какая нужна? Ты же выручала меня в свое время, ох как выручала — думаешь, я не помню? Долг платежом красен.
«Выручала» — это, конечно, было не то слово. Спасала она его тогда, спасала. Один раз так из верной пропасти вытащила. Не окажись она тогда рядом, неизвестно, чем бы еще та история закончилась. Гулял бы он сейчас по городу Ленинграду или нет — это, как говорится, большой вопрос.
А началось все с того, что, получив однажды относительно приличный гонорар, задумал Веретенников смотаться в Закавказье к дружку своему, сотоварищу по немецкому плену. Вбил он себе в голову, что вояж этот совершенно для него необходим, хоть мать и отговаривала его от этой поездки, страшилась ее, и, как выяснилось позднее, ее горькие предчувствия были не напрасны. Сам же Веретенников смотрел на предстоящее путешествие оптимистически: он только что вышел из наркологической лечебницы, основательно заряженный антабусом, и уверял всех и самого себя в том числе, что с пьянством покончено прочно и навсегда. Впрочем, надо признать, что вместе с этой уверенностью, вместе с антабусом и грозными предостережениями врачей, из больницы, а точнее из больничной курилки, где собирались завсегдатаи этого заведения, он вынес немало хитроумных рекомендаций и уловок, с помощью которых можно было успешно вернуться в ряды «нормальных», то есть пьющих людей. Так что его «навсегда» протянулось лишь до прибытия в закавказский столичный аэропорт. В этом городе Веретенникову предстояло пересесть на междугородный автобус и ехать дальше. Однако автобус в тот день отбыл без него. Сам же Веретенников проснулся посреди ночи на скамейке в сквере перед зданием аэропорта. Проснулся оттого, что кто-то сильно и грубо тряс его за плечо. Веретенников сел, еще не понимая, что с ним и где он. Над ним стояли двое милиционеров.
— Что вы тут делаете? — строго спросил один из них.
Веретенников невнятно пробормотал что-то насчет пересадки, поздно прилетевшего самолета и автобуса. Язык плохо слушался его. Около скамейки, поблескивая при свете фонаря, валялись три пустые бутылки из-под портвейна.
Второй милиционер покачал головой и сказал на ломаном русском:
— А твой ботинок, наверно, самолет улетел, да?
Веретенников взглянул на свои ноги: ботинок действительно не было. Сквозь дыру на носке на правой ноге белел палец. Потом об этом дырявом носке Веретенников вспоминал почему-то с особым стыдом.
— Ладно, пошли, — сказал первый милиционер. — Документы-то хоть целы?
Веретенников, замирая от страха, ощупал карманы, и от сердца у него слегка отлегло: документы и деньги, предусмотрительно зашитые матерью в карман рубашки, были на месте. Чудо да и только! Видно, того, кто снимал с него ботинки, что-то спугнуло.
Веретенников послушно поднялся и в одних носках зашлепал вслед за милиционерами к маячившему в стороне фургону с надписью «Спецмедслужба». Только тут он обнаружил, что не ощущает в руках привычной тяжести небольшого чемодана. Значит, придется смириться и с этой пропажей. Его сильно шатало. Почему-то больше чем чемодана, было жалко ботинок — он только что купил их, перед самым отъездом. А главное было обидно: наверняка их сняли с него те же, кто пил с ним. Только вот вспомнить, с кем именно он пил, Веретенников, сколько ни силился, никак не мог. Мелькали в голове чьи-то лица — но то ли они снились ему, пока он спал на скамейке, то ли существовали реально, он поручиться не мог.
Так же покорно, как шел, Веретенников забрался в фургон. Он чувствовал сейчас только одно желание: спать. В фургоне было пусто. Веретенников лег на пол и уснул. Фургон тронулся, несколько раз его подбросило на дорожных колдобинах, но Веретенников уже почти не ощущал этих толчков.
Когда он очнулся от тяжелого сна, сквозь зарешеченные окошки фургона пробивался яркий дневной свет. Фургон стоял неподвижно, снаружи доносились какие-то звуки, похожие на кудахтанье кур. Как ни плохо соображал в эти минуты Веретенников, но все-таки он не мог не подивиться тому обстоятельству, что до сих пор они, оказывается, не доехали до вытрезвителя. Да и то, что он по-прежнему пребывал в фургоне в одиночестве, тоже было удивительно. Впрочем, ко всему, что тогда происходило с ним, он, как ни странно, относился с немалой долей безразличия — словно наблюдал за собой со стороны.
Через некоторое время дверь фургона распахнулась и снаружи заглянул вчерашний милиционер-кавказец.
— Зачем много пил! — укоризненно сказал он. — Двадцать пять рублей давай. Шатыраф плати. Или милиция поедем, протокол составлять будем, на работу писать будем. Хочешь?
— Нет, не хочу, — сказал Веретенников, незаметно пальцем распарывая зашитый карман рубашки, чтобы вытянуть деньги. Подобный исход дела представлялся ему сейчас наилучшим.
Только теперь через раскрытую дверь он разглядел, что фургон стоит в небольшом дворе, за забором, густо обвитым виноградной лозой. По двору бродили куры.
Веретенников спрыгнул на землю и лишь тогда вспомнил, что он в одних носках. Однако что делать — взгляд милиционера он все еще чувствовал на своей спине. Избавиться бы от него поскорее. Веретенников вздохнул и решительно шагнул за калитку…
Казалось бы, одно это происшествие, одна эта унизительная необходимость брести теперь по городу в костюме, при галстуке, но без ботинок, в рваных носках, вызывая удивленные взгляды не столь уж редких в этот ранний утренний час прохожих, — должны были заставить Веретенникова опомниться, взять себя в руки. Но не тут-то было. Словно какая-то пружина срывалась в таких случаях внутри у Веретенникова. «Ах, так… Ну что ж, чем хуже — тем лучше», — вот по какому принципу он начинал действовать в подобных ситуациях. Какое-то почти радостное озлобление против самого себя и против всего мира охватывало его. Как будто поступая скверно, и понимая, что поступает скверно, и мучаясь от этого своего понимания, он тем самым, мучением этим своим, уже искупал собственную вину.
Стояло еще раннее утро, когда он очутился на небольшом окраинном базаре. Чутье не обмануло его. Именно здесь, в будке сапожника, он отыскал то, что ему было нужно: и старые сандалии за полцены, и бутылку водки за двойную цену. Водка была выпита тут же, в этой же будке, за компанию с сапожником. Закусывали водку дыней. И завертелась, закрутилась южная жизнь Веретенникова. Что там междугородный автобус, что там дружок-приятель, лагерный сотоварищ — все было забыто. Еще дважды его подбирала «хмелеуборочная» машина, дважды он вновь оказывался в фургоне, на сей раз набитом весьма живописной публикой, и дважды ему удавалось опять откупаться, вытягивая из кармана очередную двадцатипятирублевку… Ночевал он то на базаре, где, оказывается, приезжие торговцы фруктами порой спали прямо под деревянными лотками, на каких-то мешках, чтобы с утра снова приняться за торговлю, то в привокзальном сквере, то в каком-то недостроенном здании вместе с компанией амнистированных уголовников, возвращающихся теперь по домам… Все мешалось в его голове, он уже плохо отличал, что происходит в действительности, а что лишь мнится ему в пьяном бреду. Порой и вовсе наступали темные провалы, память вырубалась начисто. В те редкие минуты, когда сознание его прояснялось, он говорил себе, что гибнет, что надо остановиться, остановиться немедленно, и не мог… Потом, уже после, отдельные сцены, порой странные, почти абсурдные, вдруг всплывали в его мозгу, и опять же он не мог поручиться: было ли это на самом деле или рождалось лишь в его горячечном воображении. Вот он сидит на берегу какой-то бурной и мутной реки вместе с цыганами, они пьют вино, пьют из горлышка, поочередно передавая бутылку друг другу, и он что-то рассказывает — бормочет о фашистском плене, словно бы оправдывается перед кем-то… А в мутно-коричневой воде, покачиваясь, медленно плывет раскрытый пустой фанерный чемодан… За ним другой, третий… «Смотри! — говорит пораженный Веретенников цыгану. — Чемоданы! Откуда бы это?» — «Откуда? — усмехаясь переспрашивает цыган. — А ты не понимаешь?» И Веретенников догадывается. Он вдруг думает о том, что и его жалкий чемоданишко, выпотрошенный, наверно так же покачиваясь, плывет где-нибудь, и вдруг пьяно всхлипывает от острой жалости к самому себе…
Он видит себя затем уже в привокзальном сквере, двое мужчин вдруг возникают рядом с ним, они заходят с обеих сторон, словно бы зажимают его, он ощущает на своих запястьях их крепкую хватку. «Тихо! Мы — из органов! — говорит один. — Документы!» И пока Веретенников с пьяной медлительностью пытается что-то сообразить и ответить, один из них уже быстро и умело обшаривает его карманы. И когда Веретенников, наконец, понимает, что к органам эти люди имеют отношения ничуть не больше, чем он сам, их уже нет рядом. Нет, естественно, и нескольких последних мятых трешек. И до сознания Веретенникова не сразу доходит, что это — все, конец, отныне он на полной мели. Отчаяние охватывает его. Отчаяние безвыходности.