Воскресшая песня
Шрифт:
— Что же будет тогда?.. — так же безмолвно спрашивает поэт.
Ангел, улыбаясь, говорит ему:
— Смотри!
Светлое ласкавшее взгляд пламя его крыл затрепетало, он протянул свой огненосный перст к стенам подземелья и коснулся их, и будто разом раздвинулись они отовсюду. Не поворачивая головы, не шевелясь, узник во все стороны видит это чудо… Стены раздвигаются всё шире и шире… Свод уходит в какую-то недосягаемую высь. Чёрные массы дикого камня
— Смотри! — говорит ему ангел… — Где грозные замки феодалов?..
Поэт несётся теперь над вершинами каких-то гор… На них, охваченные отовсюду цепкою зеленью, ещё торчат печальные руины… Зубцы башен давно обвалились, рухнули казавшиеся такими несокрушимыми своды; стены, эти твердыни грозных когда-то феодальных властителей, лежат кругом кучами мусора, в которых шуршат только змеи, и, весело поблёскивая на солнце изумрудными глазками, бегают ящерицы… В башнях поселились совы и филины… Только одна ночь, рождающая кошмары, будит их, только одна ночь, окутывая эти замки своими туманами, даёт им до утра какое-то подобие жизни…
— Ты помнишь деревню, где плакал воспетый тобою народ?
Поэт ищет её…
Неужели она — этот чудный город, приютившийся у голубого ласкового залива, неужели эти кроткие волны к ней несут тысячи кораблей? Неужели счастливые, улыбающиеся и свободные люди — дети тех, что прятались от грозных очей сюзерена в свои дикие и бедные лачуги? А эти чудные девушки, эта молодёжь, вся полная веры и надежд…
И всё выше и выше несётся ангел, и всё шире и шире раздвигаются под ним границы счастливой земли. Но вдруг поэт услышал знакомый, острый запах, противный запах только что пролитой крови…
— Что это? — спрашивает он у омрачившегося ангела.
— Наследие, к счастью, последнее, от тёмной старины. Только оно одно удержалось здесь…
— Война?
— Да, она ещё живёт в мире, хотя и прикрывается пышными словами… Теперь люди защищают свои очаги от тех, которые тоже на словах огнём и мечем сеют великие заветы любви и правды. Инстинкты хищничества уже прикрываются кроткими заповедями. Они не смеют выходить на свет такими, какими жили при тебе… Но ты различаешь ли в общем голосе земли — крики битвы?.. Они тонут в нём, им не осилить дивного гимна вселенной… Прислушайся к нему.
И поэт прислушался.
Нестройные сначала звуки, показавшиеся ему такими, слагались в вдохновенные строфы… Одна за другой льются они:
Слава тем, кто потрудился Над кормилицей-землёй, Кто не трутнем в мир родился, А работником-пчелой… Вместе с жатвой полевой, Смелость, правду и свободу, В жизни — мир, в дому — покой…— Тысячи поэтов после тебя пели эту песню… Их заглушали сначала грубые звуки литавр, бой барабанов и крики труб… Но они гибли, а на место их шли другие — и ты видишь, теперь в этом гимне освобождённой земли тонут когда-то победные девизы торжествовавшего и побеждённого зла…
И вместе с этою песнью всё выше и выше в недосягаемую лазурную высь подымалась душа поэта.
Старый Рожер умер…
Кроткая и болезненная жена его приказала тотчас настежь растворить тяжёлые двери подземных темниц.
Худые, измученные, полуумирающие выходили из них узники… Самые имена их были забыты, а когда их спрашивали об этом, многие, утратившие сознание, не могли их вспомнить…
Когда растворилась дверь склепа, где был заживо схоронен певец, на каменной скамье нашли только страшно исхудалый труп его…
Но лицо, казалось, ещё жило.
Оно улыбалось, и эта улыбка дышала таким счастьем, что капеллан и мажордом, смотревшие на него, смущённо потупились и отошли прочь.
Великодушная королева в одну церковь поставила до похорон останки своего мужа и его певца. Приходили прощаться с ними люди и невольно читали на лице могучего феодального владельца выражение в последнее мгновение жизни охватившего его ужаса. Черты его были исковерканы им, в складке бледных губ, казалось, замер крик полного отчаяния. А рядом кротко улыбалось полное счастья и радости лицо поэта…
— Кто был он? — спрашивал мальчик, вместе с матерью тоже пришедший поклониться мёртвым.
— Не знаю. Но верно там, — подняла она очи кверху, — он молится за своего сеньора, и ради этой молитвы Господь отпустит тому его великие грехи!
1904