Воскресшие боги
Шрифт:
Вернувшись, мы потихоньку, точно воры, прокрались в мастерскую учителя. Его там небыло. Чезаре пошарил, вынул тетрадь из-под груды книг на рабочем столе и начал мне показывать рисунки. Я знал, что делаю нехорошо, но не имел силы противиться и смотрел с любопытством.
Это были изображения огромных бомбард, разрывных ядер, многоствольных пушек и других военных машин, исполненные с такою же воздушною нежностью теней и света, как лица самых прекрасных из его Мадонн. Помню одну бомбу величиною в половину локтя, называемую фрагиликою, устройство которой объяснил мне Чезаре: вылита она из бронзы, внутренняя полость набита пенькою с гипсом и рыбьим клеем, шерстяными пострижками, дегтем, серою, и, наподобие лабиринта, переплетаются в ней медные трубы, обмотанные крепчайшими
– - "Ave Maria"...--повторил Чезаре.--Как тебе это нравится, друг? Неожиданное употребление христианской молитвы. И затейник же мессер Леонардо! "Ave Maria" -- рядом с этаким чудовищем! Чего только не придумает... А кстати, знаешь ли, как он войну называет?
– - Как?
– - "Pazzia bestialissima -- самая зверская глупость". Не правда ли, недурное словечко в устах изобретателя таких машин?
Он перевернул лист и показал мне изображение боевой колесницы с громадными железными косами. На всем скаку врезается она во вражье войско. Огромные стальные серпообразные острые, как бритвы лезвия, подобные лапам исполинского паука, вращаясь в воздухе, должно быть. с пронзительным свистом, визгом и скрипом зубчатых колес, разбрасывая клочья мяса и брызги крови, рассекают людей пополам. Кругом валяются отрезанные ноги, руки, головы, разрубленные туловища.
Помню также другой рисунок: на дворе арсенала рои нагих работников, похожих на демонов, подымают громадную пушку с грозно зияющим жерлом, напрягая могучие мышцы в неимоверном усилии, цепляясь, упираясь ногами и руками в рычаги исполинского ворота, соединенного канатами с подъемной машиной. Другие подкатывают ось на двух колесах. Ужасом веяло на меня от этих гроздий голых тел, висящих в воздухе. Это казалось оружейною палатою дьяволов, кузницею ада.
– - Ну, что? Правду я тебе говорил, Джованни,-- молвил Чезаре,-прелюбопытные рисуночки? Вот он, блаженный муж, который тварей милует, от мяса не вкушает, червяка с дороги подымает, чтобы прохожие ногой не растоптали! И то, и другое вместе. Сегодня кромешник, завтра угодник. Янус двуликий: одно лицо к Христу, другое к Антихристу. Поди, разбери, какое истинное, какое ложное?. Или оба истинные?.. И ведь все это-с легким сердцем, с тайной пленительной прелести, как будто шутя да играя! Я слушал молча; холод, подобный холоду смерти, пробегал у меня по сердцу.
– - Что с тобой, Джованни?--заметил Чезаре.--Лица на тебе нет, бедненький! Слишком ты все это к сердцу принимаешь, друг мой... Погоди, стерпится, слюбится. Привыкнешь,-- ничему удивляться не будешь, как я.-- А теперь вернемся-ка в погреб Золотой Черепахи да выпьем снова. Dum vivum, potamus, Богу Вакху пропоем: Те Delim faudamus!
Я ничего не ответил, закрыл лицо руками и убежал от него. * * *
Как? Один человек-и тот, кто благословляет голубей с невинной улыбкой, подобно св. Франциску,-- и тот, в кузнице ада, изобретатель железного чудовища с окровавленными паучьими лапами,--один человек? Нет, быть этого не может, нельзя этого вынести! Лучше все, только не это! Лучше -- безбожник, чем слуга Бога и дьявола вместе, лик Христа и Сфорцы Насильника вместе! x x x
Сегодня Марко д'Оджоне сказал:
– - Мессер Леонардо, многие обвиняют тебя и нас, учеников твоих, в том, что мы слишком редко ходим в церковь и в праздники работаем, как в будни.
– - Пусть ханжи говорят, что угодно,-- отвечал Леонардо.-- Да не смущается сердце ваше, друзья мои! Изучать явления природы есть Господу угодное дело. Это все равно, что молиться. Познавая законы естественные, мы тем самым прославляем первого Изобретателя, Художника вселенной и учимся любить Его, ибо великая любовь к Богу проистекает из великого познания. Кто мало знает, тот мало любит. Если же ты любишь Творца за временные милости, которых ждешь от Него, а не за вечную благость и силу Его,-- ты подобен псу, который виляет хвостом и лижет хозяину руку в надежде лакомой подачки. Подумай, насколько бы сильнее любил пес господина своего, постигнув душу и разум его. Помните же, дети мои: любовь есть дочь познания; любовь тем пламеннее, чем познание точнее. И в Евангелии сказано: будьте мудры как змеи и просты как голуби.
– - Можно ли соединить мудрость змия с простотою голубя?
– - возразил Чезаре.-- Мне кажется, надо выбрать одно из двух...
– - Нет, вместе!
– - молвил Леонардо.-- Вместе,-- одно без другого невозможно: совершенное знание и совершенная любовь -- одно и то же.
Что-то думает об этом Леонардо, который устраивал Дионисиево ухо, не помышляя о зле и добре, изучая любопытные законы, "шутя да играя", по выражению Чезаре -- так же, как он делает все: изобретает чудовищные военные машины, разрывные бомбы, железных пауков, рассекающих одним взмахом громадных лап с полсотни людей?
Сегодня, читая апостола Павла, я нашел в восьмой главе "Первого Послания к Коринфянам" следующие слова: "Знание надмевает, а любовь назидает. Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает, как должно знать. Но кто любит Бога, тому дано знание от Него". Апостол утверждает: познание из любви; а Леонардо -- любовь из познания. Кто прав? Я этого не могу решить и не могу жить, не решив.
Кажется мне, что я заблудился в извилинах страшного лабиринта. Кричу, взываю -- и нет мне отклика. Чем дальше иду, тем больше путаюсь. Где я? Что со мною будет, ежели и ты меня покинешь. Господи?
Апостол говорит: "от знания твоего погибнет немощный брат, за которого умер Христос".
Из такого ли знания проистекает любовь? Или знание и любовь не одно и то же? * * *
Порою лицо учителя так ясно и невинно, полно такой голубиной чистотою, что я все готов простить, всему поверить,-- и снова отдать ему душу мою. Но вдруг в непонятных изгибах тонких губ мелькает выражение, от которого мне становится страшно, как будто я заглядываю сквозь прозрачную глубину в подводные пропасти. И опять мне кажется, что есть в душе его тайна, и я вспоминаю одну из его загадок: "Величайшие реки текут под землею".
О, фра Бенедетто, как бы мне хотелось вернуться в тихую келью твою, рассказать тебе всю мою муку, припасть к твоей груди, чтобы ты пожалел меня, снял с души моей эту тяжесть, отче возлюбленный, овечка моя смиренная, исполнившая Христову заповедь: блаженны нищие духом. Сегодня новое несчастье.
Придворный летописец, мессер Джордже Мерула, и старый друг его, поэт Бернарде Беллинчони, вели беседу наедине в пустынной зале дворца. Дело происходило после ужина. Мерула был навеселе и, по своему обыкновению, хвастая вольнолюбивыми мечтами, презрением к ничтожным государям нашего века, непочтительно отозвался о герцоге Моро и, разбирая один из сонетов Беллинчони, в котором прославляются благодеяния, будто бы оказанные герцогом Джан-Галеаццо, назвал Моро убийцей, отравителем законного герцога. Благодаря искусству, с которым устроены были трубы Дионисиева уха, герцог из дальнего покоя услышал разговор, велел схватить Мерулу и посадить в тюремный подвал под главным крепостным рвом Редефоссо, окружающим замок.
Умер герцог Джан-Галеаццо.
Говорят,-- о, видит Бог, рука едва подымается написать это слово, и я ему не верю!
– - говорят, Леонардо -- убийца; он, будто бы, отравил герцога плодами ядовитого дерева.
Помню, как механик Зороастро да Перетола показывал моне Кассандре это проклятое дерево. Лучше бы мне никогда не видать его! Вот и теперь-оно чудится мне, каким было в ту ночь, в мутно-зеленом лунном тумане, с каплями яда на мокрых листьях, с тихо зреющими плодами, окруженное смертью и ужасом. И опять звучат в ушах моих слова Писания: "от Древа Познания добра и зла, не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь".