Шрифт:
ПРОЛОГ
Август 1991 г.
Шел конец августа, и в городе стояла удушающая изнурительная жара. Температура была далеко за тридцать, порой приближалась к сорока и лишь только к вечеру становилось немного легче дышать.
Но не только жара и духота висели в воздухе, ощущалось нечто другое… И было непонятно, что это. Все, вроде бы, было то же самое, среднеазиатский город, пыль, грязь, марево, загорелые дочерна чумазые бритые наголо ребятишки, кто в трусах, кто и вовсе без трусов, гомон, ленивое перекрикивание на родном языке…
Около здания душанбинского вокзала шла оживленная торговля арбузами
Жара, духота, марево, скука… Но что-то еще, непременно что-то еще… Ведь все это бывало и раньше, но что-то новое появилось в воздухе… И Алексей Кондратьев остро ощущал это… Тревога, постоянно усиливающаяся, нарастающая тревога все глубже и глубже проникала в его сердце… И ему отчего-то было страшно. А ведь он считал, что давно позабыл это понятие «страх», ещё там, в Афганистане, особенно после того, как увидел обугленный труп своего заместителя лейтенанта Звягина, заживо сгоревшего в танке. Казалось, что он тогда отучился бояться, а тут… Откуда он взялся, этот страх? Он и сам не понимал этого, стоя на перроне и куря сигарету за сигаретой. В нескольких метрах от него молча стояла жена Лена, а шестилетний Митя бегал туда-сюда по перрону и то и дело задавал отцу и матери вопросы, сверкая веселенькими глазенками.
— Пап, а что слаще арбуз или дыня? — спросил он, проглатывая букву «р».
— А тебе-то самому что больше нравится?
— Я люблю яблоки!
— Яблок ты теперь много накушаешься, сынок, у бабушки такой замечательный сад в Белгороде.
— А мы долго будем ехать до Белгорода?
— Долго, сыночек, наберись терпения, Сначала более двух суток до Москвы, потом ещё одна ночь до Белгорода. Но ничего, ты уже большой, ты же мужчина, ты должен поддерживать маму… Я могу тебе доверять?
— Да!!! — закричал Митька, засмеялся и побежал по перрону, махая длинной палкой от оторванного сачка. Поодаль, около чемоданов и сумок стоял долговязый шофер Коля и покуривал, глядя в сторону, не желая мешать прощанию командира с женой.
Алексей смотрел вслед бегущему по перрону сыну и отчего-то это чувство тревоги стало совсем уже гнетущим. Закурил очередную сигарету, тяжело закашлялся.
— Дай и мне, что ли, — тихо попросила Лена, подойдя к мужу.
— Зачем?
— Хочется, — мрачно ответила Лена.
— Да приди же ты в себя, наконец, что с тобой? — взял её за руку повыше локтя Алексей. — Что такого страшного происходит? Поживете пока у твоей матери, а там…
— А там пройдет полгода, год, два, потом потихоньку пройдет жизнь, я состарюсь, и во что, позволь тебя спросить, превратится моя жизнь? Что я вообще видела в жизни, ты когда-нибудь об этом задумывался? Что видел наш Митька? Ишаков? Верблюдов? Скрипучие качели в гарнизоне? Ему ведь скоро в школу! А он совершенно неразвит… Он же полным идиотом вырастет от такой собачьей жизни… Ты-то не уделяешь сыну ни малейшего внимания. Он же не танк, с ним возится не надо, и так как-нибудь вырастет… Кем только?
— Неужели тебе больше нечего мне сказать перед долгим расставанием? — сглотнул слюну Алексей. — Неужели сейчас время обо всем этом говорить?
— Именно время. Как раз сейчас самое время обо всем этом говорить! Дай же ты сигарету, наконец! Я давно тебя попросила, а ты, словно, ничего не слышишь!
Алексей протянул ей пачку «Родопи». Лена вытащила сигарету, сунула в рот, Алексей чиркнул спичкой. Лена неумело затянулась и ещё больше помрачнела.
— Меня скоро переведут служить в Среднюю Россию, я уже говорил с командиром полка, — неуверенно произнес Алексей.
— Я знаю, год назад ты с ним говорил, или ещё раньше, — Лена сделала подряд несколько глубоких затяжек. — Вернее, это ты мне говорил, что с ним говорил…
— Лена, скоро поезд, так нельзя расставаться, — досадливо махнул рукой Алексей. — Нельзя так, — повторил он.
— Нельзя, нельзя, — согласилась Лена. — А так жить можно? Нет, ты мне скажи, так жить можно, как мы живем? В каких условиях мы жили в этом проклятом месте? Это разве жизнь? Разве этого я хотела, когда выходила за тебя замуж?
— А чего ты хотела? — помрачнел Алексей, пристально глядя на нее.
— Чего хотела? — сузив глаза, переспросила Лена. — Не знаю, Алеша. Наверное, того же, чего и все женщины, выходящие замуж. Счастья…
— А разве мы с тобой не были счастливы? — почувствовав подступившую к горлу обиду, прохрипел Алексей.
— Может быть, и были… Месяца два перед женитьбой. Да еще, когда я была беременна, и когда Митька родился. А так… Переезды, ожидания, война в Афганистане.. Твое ранение… Нет! — вдруг крикнула она, схватив за рукав мужа и сверкнув голубыми большими глазами. — Я была счастлива, была, когда ты вернулся оттуда живым… Раненым, но живым… Счастлива, когда встречала тебя на вокзале в Белгороде… А потом…, — опустила она руку и снова понизила голос. — Потом все постепенно стало как-то обыденно, скучно, пусто… Эти гарнизоны, казенные квартиры с убогой мебелью… Эта жара, пыль, ишаки… Эти люди вокруг… Скучные грубые солдафоны, мещанки-жены. Они со всем примирились. Им все хорошо, никаких требований к жизни. А мне плохо, понимаешь ты, плохо… И я ненавижу эту Азию, эту жару, пыль эту, мух этих проклятых… Этот махровый национализм… Я по свежей траве соскучилась, по березкам, по елочкам, соснам… Я просто не выношу всего этого, меня душит эта обстановка… И я работать хочу, зачем я бросила пединститут?! Как я теперь жалею об этом, локти кусаю, до того жалко…
— Ну… А если бы я… если бы мы… жили вместе… Если бы меня перевели служить куда-нибудь в Среднюю Россию, если бы служил в Москве или вообще демобилизовался, тогда бы ты была счастлива?
— Тогда бы.. Не знаю. Не знаю, Алеша. Мне порой кажется, что я… Не знаю, — отвела взгляд Лена. — Не знаю, будет ли нам вообще когда-нибудь хорошо вместе…
— Что тебе кажется?! — крепко сжал её руку повыше локтя Алексей, грозно глядя на нее. Какой-то холодок пробежал между ними в последнее время. Он все время старался как-то подбодрить унывающую жену, то шуткой, то каким-нибудь подарком, и постоянной нежностью и вниманием, но с отчаянием видел, что его попытки получались весьма жалкими. Голубые глаза Лены стали какими-то пустыми и обреченными, она практически перестала улыбаться, зато в её разговоре постоянно проскальзывали язвительные нотки, постоянная насмешка над всем тем, что делал Алексей.