Воспитание под Верденом
Шрифт:
— Могли бы с таким же успехом остаться дома, ваше императорское высочество. Отступление или нет, какая нам разница? «Долог путь до Типперэри», поют томми К А наши солдаты: «Эта война — не поездка экспрессом, наждачной бумагой утри слезу. У народов выносливая спина».
Уже давно предрешено то, что должно произойти в ближайшие дни. Об этом договорились между собой четыре французских буржуа, опытные вояки. До утра 24-го французские орудия продолжат стрельбу с прежней силой. Затем в игру вступит ураганный огонь из шестисот орудий — стена стали, взрывов, смерти обрушится на атакуемую зону окопов. Внезапно огонь затихнет, как если бы сейнас предстояла пехотная атака, и. восемьсот немецких пушек, свыше двухсот батарей, бешено взревут прямо в лоб этой мнимой атаке. Что и требовалось доказать! Давно уже немецкие батареи отмечены на французских артиллерийских картах, но теперь они — как на ладони, теперь — бей прямо по ним! Снаряды неистово сыплются на орудийные окопы, разбивают вдребезги пушки, отрывают головы и руки артиллеристам; штабели снарядов разлетаются
Огонь неприятельской артиллерии! Не поддается представлению то, что выдержали немцы, эти ослабленные семь дивизий, около семидесяти тысяч человек, разбросанных и затерявшихся в обезображенной снарядами мест-ноет,и. Они голодали, торчали по пояс в жидкой грязи, зарывались в это месиво, их единственное укрытие, не спали, преодолевая при помощи аспирина лихорадку, — и выдержали. А теперь их разрывают в клочья. Воздух превращается в гром, который непрерывно, неумолимо обрушивается на них ревущими стальными цилиндрами, начиненными экразитом. Нельзя покинуть окопы, уже переставшие быть окопами; нельзя оставаться в окопах, так как они пришли в движение, плывут, колышутся, взлетают в, небо, проваливаются во все новые и новые бездны. Окопы, куда люди спасаются бегством, оседают; глубокие штольни, заваленные сверхтяжёлыми снарядами, засыпают находящихся в них солдат, дрожащих, скрежещущих зубами, уже давно внутренне добитых, если даже физически они остались целы. Позади окопов стоит стальная преграда, извергающая огонь, режущая своими осколками, как острым ножом, — это работают полевые пушки. По самым окопам бьет навесной огонь тяжелых калибров и траншейных мортир. Пулеметы сметены в сторону, новые прекрасные минометы покрыты грязью или разбиты, даже винтовки засоряются в этом потопе глины и стальных осколков. Да, немцы в феврале изобрели «материальное сражение»; но, к сожалению, они забыли взять патент. Французы давно переняли этот способ ведения боя, и теперь они господа положения. Их артиллерия, тесно связанная с пехотой, работает систематически, точно, по карте и расписанию, сама оставаясь невидимой. Она прикрывает выступающую вперед пехоту двойным огневым кольцом: в ста шестидесяти метрах перед нею она образует зону смерти из шрапнели, в семидесяти или восьмидесяти — вторую зону из гранат. Быстрота атаки точно рассчитана: в четыре минуты надо преодолеть сто метров труднопроходимой топкой почвы.
В одиннадцать сорок французский фронт приходит в движение. Густой туман. В этот день он не соблаговолил рассеяться; молочно-белый и непроницаемый для глаз, как в горах или на море, он обволакивает землю. Вовсе не нужно всего этого дыма, чтобы окутать боевую зону непроницаемой завесой: в этот день даже и на четыре метра ничего нельзя различить. Никто не узрел солнца в день 24 октября. С остекленевшими или выбитыми глазами лежат немецкие мертвецы, вперяя неподвижный взор в богов, пути коих неисповедимы. В оцепенении, не имея сил сопротивляться, ждут своей участи оставшиеся в живых. Двадцать два немецких батальона были сметены еще до того, как началась серьезная атака; уцелевшие кричат, требуя заградительного огня, — заградительного огня немецких орудий, чтобы удержать атакующих, отвести их штыки и ручные гранаты. Иначе какой же смысл драться с врагом, менее истощенным, лучше снабженным, обеспеченным более разумной расстановкой резервов, более удобными позициями. Дрожащими руками пускают люди в воздух красные ракеты: дайте заградительный огонь! Но ракеты пропадают в белом облаке, люди пристально следят, как они исчезают в молочной пелене. Туман лежит над всей местностью. Уцелевшие артиллеристы, их офицеры и вицефельдфебели, наводчики ждут у орудий, ничего не видя. Впереди огонь прекратился. Ясно: теперь французы ринутся вперед, теперь их необходимо забросать ударными снарядами, направить огонь, но куда? В тумане не видно ни одной красной вспышки, ни один телефонный вызов не доносится по перебитым проводам. Звуковые сигналы, как и непосредственная связь с пехотой, не предусмотрены уставом: только командование оперативных групп имеет право отдавать приказы артиллерии.
Минуты бегут. У людей в окопах глаза от напряжения лезут на лоб: вон, оттуда, они должны появиться. Там, впереди, разве их еще не слышно? Разве их не видно? Какой смысл ждать, пока тебя прикончат, раз тяжелые орудия замолчали, артиллерии нет? Отечество не может требовать от них больше того, что они уже вытерпели. В одиночку и группами бросают они винтовки и бредут в грязь и туман через разорванные, спутанные, снесенные проволочные заграждения, спотыкаясь и проваливаясь в ямы, как можно выше подымая руки. «Камрад! — кричат они в туман, — камрад!»
«Камрад» — это слово понятно: кто кричит «камрад» и подымает руки, тот сдается, и его щадят; тот, кто пользуется этим словом с целью обмана, губит себя и многих себе подобных.
Камрад! Вот они вынырнули из тумана в небесно-голубых шинелях, идут, проваливаясь и спотыкаясь, в походном снаряжении и со штыками наперевес; под стальными шлемами черно-коричневые, кофейно-коричневые, светло-коричневые лица: французские колониальные
Сенегала, Сомалийского побережья, из Марокко. А вот и другие: бретонцы, южане, французы парижских бульваров, крестьяне из Турени. Всем им Франция — мать, все они уверены, что, освобождая французские земли от вторгшихся насильников, защищают лишь скромную свободу мыслить и желать. Они вовсе не разыгрывают из себя восторженных воинов — они выползают из передних окопов, извергая проклятия и хулу, мрачные, со стиснутыми зубами, бледные от решимости. Но всем существом они в бою, эти умные солдаты Франции. Им также говорили: еще одно усилие — и дело сделано!
Они молча пропускают немецких пленных и отправляют их к резервам, находящимся в тылу, шагают вперед через немецкую позицию по направлению к центру атаки — фортам Дуомон и Во. Они проникают во все овраги, устремляются потоками на склоны от Лоффе до леса Ша-питр, от укрепления Тиомон до оврага Дам, от леса Наве до каменоломен Годромона. На левом фланге немцами потеряна вся линия окопов, названных по фамилиям генералов Клаузевица, Зейдлица, Штейнмеца, Клука; в центре — форт Адальберт и все, что прежде называлось Тиомоном; на правом фланге потеряны овраги, позиции и остатки лесов между деревней Дуомон и Пфеферрюкеном. Глубоко внутрь территории проникают три французские дивизии, атакуют окопы и позиции немецких резервов, бросаются в штыки на батареи; вот она, наконец, эта месть за град шрапнели и гранат на протяжении долгих месяцев! Но удастся ли им целиком сломить линию немецкой обороны?
Бой идет повсюду. На крутом склоне, к северу от деревни Дуомон, в лесу Кайет, к востоку от Фюмен, на холмах Во немцы цепляются за каждую пядь земли, бросаются с ручными гранатами и с уцелевшими пулеметами навстречу французам. Бои продолжаются весь день. Наступает ночь. Сопротивление усиливает славу немецкого оружия, но оно бессмысленно. Все равно завтра французская артиллерия опять начнет свою ужасную игру, и противопоставить ей больше нечего. Два дня назад более слабая количественно, чем немецкая, она сегодня царит на поле битвы, устанавливает на восточном склоне Дуомона дальнобойные орудия и бешеными залпами сбривает до основания казематы Во, прочесывает огненным гребнем лес Кайет, открывая ворота для своей пехоты, вдребезги разносит рельсовый путь у Во. Полевые орудия продвигаются вперед для флангового охвата, укрепляются на крутом восточном склоне Дуомона, перерезают все тыловые связи, подобно тому как нож хирурга отсекает раздробленную руку, которая держится только на мускульной ткани и коже.
Назад, немецкие солдаты, вы свершили достаточно! То, что француз собирался захватить в течение четырех часов, он частью забрал в два часа, частью же — только после четырехдневного боя. Они взяли в плен семь тысяч из вас, в три раза больше убили и ранили — вы свершили достаточно за пятьдесят три пфеннига в день ради рудных бассейнов в Брие и Лонгви!
В тумане, сквозь который вы не в состоянии были ничего разглядеть, вы отдали последние силы и выполнили приказы, о разумности или неразумности которых у вас не было своего мнения. Познанцы, нижнесилезцы, бранденбуржцы, вестфальцы, померанцы или саксонцы, покой — единственное, что вам нужно. Вы его обрели теперь — покой смерти. Протестанты, свободомыслящие, католики и евреи, из грязи и тумана под Верденом встают ваши изуродованные трупы и опять исчезают в бренности жизни или неблагодарности народов. И в памяти тех, кто некогда были вашими соратниками, едва-едва промелькнет слабое воспоминание о ваших страданиях.
Однако что же происходит в Дуомоне?
С 23-го над Дуомоном, как большое черное знамя, стоит столб дыма от рвущихся снарядов.
Глава вторая ГОРЫ
В дни, предшествующие развязке, отряд в лесу Фосс с точностью маятника выходит на работу поутру и возвращается после обеда. Чтобы грязь не проникала внутрь сапог, голенища туго завязывают бечевкой. В таком виде можно спокойно шагать.
Переносить на более высокое место шпалы и рельсы, которые уже утопают в грязи, — работа далеко не из приятных, но вместе с тем и не из самых грязных. А плохая видимость делает ее безопасной. Если вместо воздуха над головами плывет молочный суп, то француз резонно отказывается солить его шрапнелью.
Возвращение из Кабаньего оврага в Штейнберг — тяжелый удар: кто-то правильно рассчитал его. Удрученных людей можно узнать по тому, как они, нахмурив брови, с горько сжатыми губами смотрят прямо перед собой, в то время как ноги их проворно месят густую грязь на дороге. Грязь шлепает, чавкает, хлюпает, булькает, обдает брызгами выше колен, если, задумавшись или по небрежности, не ощупаешь палкой дорожный настил; прикрытая лрязью пробоина только и поджидает сапог землекопа.
Все эти дни работа шла без помех. Но сегодня… Команда уже добралась до высоты Виль, как вдруг пронесся глухой раскат; далеко позади, в непроницаемом пространстве, после долгих недель обманчивой тишины раздался рей, тяжелого орудия. Пока солдаты прислушивались, переглядывались, там что-то разом рвануло, словно дождь забарабанил по деревянной крыше. Звуки идут издалека, наводя ужас: канонада у Вердена, как в самые худшие летние месяцы. Французы! С тяжелым сердцем поворачивают люди назад, домой. Когда они идут к баракам, за горизонтом уже бурлит и клокочет. Эти звуки сопровождают их на пути в кухню, приковывают внимание за мытьем посуды после ужина. Укладываясь спать, солдат Бертин думает о Кройзингс, Зюсмане, о достойном сожаления негодяе Нигле, о саксонцах в окопах, полных воды. Он тяжело вздыхает и поворачивается лицом к стене.