Воспитание под Верденом
Шрифт:
— Мне кажется, что вы упускаете из виду одно: зверства бельгийских партизан, — мрачно говорит Кройзинг.
— Кто доказал это? — Патер Лохнер встает и начинает мелкими шагами ходить по помещению из одного конца в другой. — Об этих безобразиях говорили мы, бельгийцы отрицали их. Мы обвинители, обвиняемые и судьи в одном лице. Мы не допустили никакого нейтрального расследования. Тем хуже для нас. Но в Бельгии есть человек с непоколебимой совестью. Как католик и член ордена, я горжусь тем, что он является князем нашей все-святейшей церкви. Это кардинал Мерсье. Он самым категорическим образом опроверг эту легенду о партизанах. И, как солдат, вы должны признать мою правоту, когда я говорю: если бы даже бельгийское гражданское население приняло участие в этой борьбе, что, однако, все отрицают, то и тогда наше поведение в Бельгии было бы отъявленнейшим язычеством. Не война христианских государств между собой, а вторжение варваров в католическую страну! Полагаете ли вы, милостивый государь, что все это не нанесет глубоких ран нашей немецкой душе? Истребление тысяч невинных людей, сожжение тысяч домов, обитателей которых толкали в огонь пипками и ударами прикладов, вздергивание священников на церковные колокольни, массовое истребление пулеметами, штыками, дубинками согнанных в одно место граждан? А волна лжи, которую мы затем пустили в мир, чтобы опровергнуть все эти факты? А наглость, с которой мы отрицали обвинение со стороны более осведомленного мира, чтобы поддержать в нашем несчастном народе самообман, веру в то, что бельгийские ужасы — лишь страшная сказка? Мой дорогой, мы так согрешили против нашей души, как еще ни один цивилизованный народ в мире. Что же вы докажете вашим Ниглем? Мы вернемся с войны тяжело больными. Нам понадобится лечение, о котором мы пока еще и представления не имеем, Правда, и другие народы недалеко ушли от нас: американцы с их неграми, англичане с бурской войной, бельгийцы с Конго, французы с Тонкином и Марокко и даже храбрые русские. Но это не дает нам права па индульгенцию. И поэтому я говорю вам: передайте спокойно ваше дело в руки божьи и удовлетворитесь тем, что капитан Нигль…
— Подпишет бумажку, — непоколебимо вставляет лейтенант.
— Видите ли, — начинает он снова, набивая трубку, которой хватает надолго, большую коричневую трубку с изогнутым чубуком, — видите ли, патер Лохнер, то, что вы сказали здесь, вы посмели сказать только потому, что вы уже знаете меня. Ваше мужество делает вам честь, ваша откровенность мне нравится, ваши знания даже внушают мне уважение. Но в целом вы вызываете во мне чувство сожаления. Почему? Потому что при всем том вы пытаетесь сохранить иллюзию, пусть очень важную, но все же лишь иллюзию: идею христианского государства, христианской цивилизации. Не знаю, имели ли мы основания в мирное время называть наши государства христианскими; как инженер в будущем, я — слуга предпринимателей и нахожусь в полной зависимости от тех людей, которые, еще до того как прибыли начинают плыть к ним в карманы, располагают деньгами, чтобы покупать машины и платить рабочим. Я вовсе не касаюсь вопроса о том, могут ли итти нога в йогу христианство и капитализм. Доказано, что они шагают рядом по всему миру. Но еще ни один священник в мире не лишил себя из-за этого жизни, и если вы оставляете себе лазейку — бедность, целомудрие и послушание, — то это ничего не меняет. Это увиливание, если не хуже. Не будем поэтому касаться мирного времени. Но ваше утверждение, что эта война, небольшое предприятие, которое вы развернули два года назад, имеет что-то общее с христианством, я считаю прискорбным. Я знаю, что вы хотите сказать, — и Кройзинг отклоняет возражение патера, — вы поддерживаете в душах наших солдат остатки христианских чувств, поскольку они уже переварили их, и приносите им утешение в несчастье. Это действительно больше того, что мог бы им дать кто-нибудь другой, — то самое утешение в несчастье, какое невзрачный землекоп Бертин дал моему брату, когда ни одна христианская душа не сжалилась над ним. Вернемся, однако, ж нашей теме: мы по-истине живем в настоящую языческую эпоху. Мы убиваем — и притом всеми имеющимися у нас средствами. Мы не останавливаемся ни перед чем, сударь, мы используем силы природы, эксплуатируем законы физики и химии, производим расчеты выпуклых парабол для того, чтобы снаряды могли описать их. Мы изучаем направление ветра, чтобы выпускать ядовитые газы. Мы покорили воздух, чтобы сбрасывать дождем бомбы. И, клянусь душой, я не хотел бы погибнуть, участвуя в таком грязном и низком деле! Через полчаса, подкрепившись, каждый из нас водрузит стальной горшок на тонзуру, — он, смеясь, наклоняет свою длинную голову и показывает пальцем на редкие волосы, — и отправится в радостное царство незамаскированной действительности и европейской цивилизации. Как цитировал недавно наш ученый гимназист Зюсман, уже однажды побывавший на том свете: «Ничто не истинно, и все дозволено». Там, куда мы направимся, действует только это положение, там забыто правило: «Возлюбите врага и благословите проклинающих нас». И это — основное. Ибо подобно тому, как иода всегда устремляется к наиболее глубокому месту; человека тянет к наиболее низменному поступку, который он, как член общества, может совершить, не боясь наказания. Это и есть язычество, милостивый государь. А я честный последователь его. И если я выйду невредимым из этой войны, что ни в коем случае не написано в книге судеб, то уж позабочусь о том, чтобы все мое окружение приняло такую действительность. В этом непримиримом противоречии между действительностью и христианством в году 1916 я на стороне действительности.
Патер Лохнер со страхом смотрит на него… Не говоря ни слова, он берет со стола записку, складывает ее и идет к двери. На пороге он оборачивается:
— Я желал бы, господин лейтенант, когда-нибудь облегчить горечь вашей души.
— Жду вас через полчаса, — говорит язычник Кройзинг.
Глава шестая ЗАПИСКА ВОЗВРАЩАЕТСЯ ОБРАТНО
На западе блекнет, превращаясь в коричневатую дымку, последний багрянец вечера. Трое мужчин и юноша в стальных шлемах останавливаются перед южным выходом, этой «горловиной» Дуомона, и созерцают растерзанный ландшафт — лощину, которая спускается вниз крутыми уступами. Отважно, как средневековые рыцари, выглядят они в своих металлических головных уборах; рыцарем чувствует себя и молодой Бертин; он высоко держит голову, он полон решимости, эти часы войдут в его жизнь ни с чем не сравнимым воспоминанием.
Налево от них, у подножья Ардомона, как тлеющий кусок дерева, блестит какая-то лужа. Весь остальной мир — это развороченная земля, тонущая в фиолетовых испарениях вечера. На' юго-западе полукруг маленьких облачков заволакивает горизонт лавровым венком. Трое мужчин и юноша разглядывают небо. На востоке поднимается широкий, все увеличивающийся серп луны. Он цвета меди и окружен венцом.
Юноша, унтер-офицер Зюсман, самый бывалый из них, указывает пальцем на небо:
— Через три дня будет новолуние, тогда хорошей погоде конец!
Патер Лохнер, который выделяется среди них своей крупной фигурой в пелерине, спрашивает, не опасается ли Зюсман возможности атак в темные ночи.
— Я опасаюсь гораздо худшего, ваше высокопреподобие, — дождя!
— В самом деле, не мешало бы дождю задержаться на месяц, — бубнит Эбергард Кройзинг. — Мы еще совсем не готовы.
— Да, следовало бы, но не похоже на то, — говорит юноша. — Здешние места вообще неприветливо встречают своих завоевателей, — и он смеется собственной шутке.
Четверо солдат, столь разных по рангу и военному опыту, медленно идут вниз по склону; несмотря на глубокие сумерки, протоптанные дорожки легко различить: глаза уже приспособились к темноте. У каждого в руках палка. Оба солдата плотнее запахивают шинели, офицеры пытаются согреться в своих пелеринах. Над полем уже стоит пронизывающий холод, который обещает еще усилиться в течение ночи. Зюсману эта местность так же хорошо знакома, как дорога в школу в Берлине. Он шагает впереди всех, за ним в напряженном ожидании идет Бертин, а лейтенант Кройзинг, позади патера, замыкает шествие.
— Прежде тут был окоп, — поясняет Зюсман, когда, свернув, они доходят до места, где когда-то была деревня Дуомон с ее прекрасными домами и церковью.
Теперь здесь, как, впрочем, и повсюду, одна развороченная земля. Эта земля испускает зловоние; четверых пешеходов обдает сладковатый и гнилостный запах горелого, серы, разложения. Монотонным мальчишеским голосом Зюсман предостерегает: «Проволока!» Под нес приходится часто подлезать, она тянется вверх по горе к форту. Зюсману хорошо знакомы все эти запахи неглубоко зарытых трупов, старых, плохо засыпанных испражнений; запахи гранат с ядовитым газом, пропитавшим все окрестности; зажигательных снарядов, банок из-под консервов с отвратительными, сгнившими остатками пищи. Он пояс* няет Бертину, что при солнце и ветре все здесь издает еще. большее зловоние, смешиваясь с пылыо и вонью всех этих тронутых разложением, истертых в порошок полей, которые тянутся отсюда почти два с половиной километра до французских позиций и в другую сторону — почти до внутреннего пояса фортов Вердена. Их путь идет наискось через отсечную позицию — форт Адальбёрт.
Дальше продвижение становится опасней: прежняя дорога между деревнями Дуомон и Флери ведет прямехонько к фронту. Она в равной мере заманчива и для французской полевой артиллерии и для ее объектов: сменяющихся частей, носильщиков, вестовых и прочих двуногих.
Жуткая тишина, только сердито мечутся крысы. На проволочных заграждениях, мимо которых они теперь проходят,‘развеваются клочки материи и бумаги, занесенные
сюда ветром. В одном месте, недалеко от выхода из окопа', за поворотом покачивается на проволоке какая-то бесформенная черная масса. Тотчас же за углом четверо идущих встречают несколько запыхавшихся солдат, заговаривают с ними. Это проводники, которые рысью мчатся к Дуо-мону, чтобы привести вниз сменный батальон. Гробовое молчание противника кажется полку таким подозрительным, что он передвигает обычный час смены на полтора часа вперед. Внезапно Бертин замечает, что окопы полны людьми; небольшие бугорки — это, повидимому, стальные' шлемы. Через каждые полсотни шагов приходится прыгать с отвесной стены, представляющей собой отсечную позицию. Направо от них какая-то фигура пристально всматривается в сторону юга. От нее исходит напряжение, которое передается пришельцам. Становится трудно дышать. Разве нельзя присесть или прилечь здесь на прохладной земле? Разве обязательно нужно спускаться вниз, к этому невозделанному, окутанному туманом полю? Зюсман и Бертин слегка обгоняют своих спутников.
— Туман идет с реки Маас, — объясняет Зюсман, — иногда он является причиной газовой тревоги: лучше одной тревогой больше, чем меньше.
Слева, напротив, расположена ферма Тиомон, а дальше, впереди, форт Тиомон; его темные очертания сливаются с ночным небом.
В этом окопе немного людей: всего несколько офицеров и вице-фельдфебелей из штабов рот и батальонов; но сколько нервных сил поглощает'у них — это вдруг становится ясно Бертину — ответственность за все, что может произойти! Ясно, что здесь нет той уверенности, которой даже в Дуомоне проникнута повседневная работа. Повышенное настроение Бертина сразу падает: в первый раз, со дней своей юности, он замечает, что воздух насыщен враждой.
Он уже кое-что пережил, приучился к каждодневному обращению с военным снаряжением, ему уже не в диковинку трупы, рвущиеся снаряды, воздушные бомбы; за два года он уже наслушался донесений с фронта. С мыслью о том, что идет война, он евьжея, как со своим мундиром. Но в нем самом нет враждебности, он не охвачен страстью к разрушению и, когда думает о французах, не испытывает чувства ненависти к ним. Поэтому в его представлении о жизни все еще отсутствует война как реальность, как опыт, как содержание жизни. Теперь он прежде всего реагирует физически: его грудь превращается в теснящую дыхание доску. Орды людей подстерегают, выслеживают друг друга в ночи, чтобы убивать себе подобных. Там, далеко, солдат-француз, с более плоским стальным шлемом на голове, жмется к стене окопа, устремив взор на север, чтобы ранить, убить его, приближающегося Бертина. Там, во тьме, как и здесь, повинуясь приказу, человеческие массы соединяются в атакующие части, рассыпаются цепью, всегда готовы ринуться вперед. Не то чтобы с охотой, не то чтобы они радостно встречали смерть, — но по приказу устремляются вперед, чтобы грудь с грудыо схватиться с врагом.