Воспитание под Верденом
Шрифт:
А Зюсман, хихикая, как гном, произносит:
— Где был Дуомон и где был кайзер?
— Господа, — говорит, не обижаясь, Бертин, — так писали в сводках. Мы, толпа серых мундиров в свете яркого весеннего солнца, читали их друг другу у доски для объявлений возле местной комендатуры во Вране, небольшом горном городке к северу от Куманово, в Македонии. Я еще и сейчас слышу, как молодой лейтенант-гусар рядом со мною воскликнул: «Замечательно! Теперь, значит, скоро конец этому безобразию». Откуда мне знать, как подобные вещи происходят в действительности?
— Милый мой! — снова кричит Кройзинг с блестящими после третьей рюмки глазами. — Неужели вы все еще не знаете, что все это ложь? Ложь у нас, и ложь там, напротив, у них! Мы жульничаем, и те жульничают. И только убитые не жульничают, только они — единственно порядочные персонажи в этом представлении.
— Нет ничего истинного, — говорит унтер-офицер Зюсман, — и все дозволено! Вы знаете эту фразу? Любимая поговорка у ассасин.
Как образованный человек, Бертин подтверждает, что знает про ассасин — секту убийц восточного средневековья, шейха которой звали «Старец с горы».
— Слава богу, — уже спокойнее говорит Кройзинг, — мы образованны, теперь нам остается только понять, как выглядит мир, в котором бродят, спотыкаясь, такие юнцы, как вы — Паренфаль в сапогах землекопа. Поговорка, которую привел Зюсман, весьма распространена здесь, милостивый государь. Нет ничего истинного в книгах, включая и библию, и дозволено все, чего хотят люди, включая меня и вас, если только у вас хватает дерзости. Я не хочу мешать малышу — он уж вам распишет, как здесь обстоят дела; но если вы верите тому, что было в сводке, если вы верите тому, что мы в начале марта захватили также и форт Во, а па следующий день великодушно вернули французу обратно «развалины бронированной крепости», — тогда вы достойны Железного креста. Ну и смеялись мы! Только пехота была в бешенстве: ведь она, как и прежде, оставалась под сильным огнем перед бетонным сооружением, которое яростно защищалось. От нее сыпались по телефону запросы, угрозы и грубости только потому, что, вероятно, какой-нибудь штабной идиот у стереоскопа, находившегося на расстоянии бог знает скольких километров и тылу, принял спины германских пленных, отводимых в форт, за достопочтенные зады доблестных завоевателей. Форт Во пал в жопе, и баста! Мир отдал дань восхищения его сопротивлению. Только на бумаге война всегда протекает гладко. Да поразит чума всех этих пишущих шакалов!
И он в четвертый раз наливает себе коньяк, на этот раз неполную рюмку.
— А теперь слово за, вами, малыш, я буду нем, как траппист К
— Блажен, кто верует, — иронизирует унтер-офицер Зюсман. — Но Дуомон, так или иначе, оказался в наших руках. И мы остались в нем. Неподалеку под нами тянулась линия фронта, и вот тут-то началось представление: контратаки. В конце апреля французы до того обнаглели, что стали топать над нашими головами; они взяли обратно все верхнее укрепление до северо-восточного угла, но им не удалось сбить пулеметы в бойницах и на фланговых позициях. А затем подоспели подкрепления, и они вынуждены были уйти с носом. Вот тут-то мы и узнали от пленных, что нашим счастьем в конце февраля обязаны были чисто военной неразберихе. В секторе направо и налево от Дуомона было размещено по новой дивизии, и каждая из них полагала, что форт занимает ее соседка. Сменившаяся же дивизия из форта в страшной поспешности отошла к хребту Белышль, ничего не сумев рассказать о положении вещей. Располагай мы в то время свежими резервами, наша военная удача чудно, как по маслу, покатилась бы и дальше — через Флери и Сувиль, и кто знает, был ли бы еще ныне Верден в руках французов. Правда, мы и тогда выиграли бы немного, разве, только чувство удовлетворения и великолепные сводки. Но французы — и завистливы же они! — не пожелали доставить нам этой радости. Мы были вынуждены атаковать Тиомон и Флери и как раз были заняты этим, когда произошел большой взрыв, из-за которого мне довелось побывать на том свете. Выпьем в память этого!
Он осушает рюмку. Кройзинг снова наполняет ее, и Зюсман, беспокойно вперив глаза в угол маленькой комнаты, продолжает своим монотонным мальчишеским голосом:
— В то время, в начале мая, Дуомон был сильнейшим опорным пунктом фронта; там стояли войска, он был полон продовольствия, боеприпасов, инженерного имущества, там же находился большой перевязочный пункт. Он напоминал огромный проходной туннель — к фронту и обратно. Баварцы, которые принимали или должны были принять участие в осаде Флери, успели еще раз выспаться в Дуомоне, а сменившиеся бросались куда-нибудь па камни и тотчас же погружались и сои. Большое наступление пятого мая не удалось. Снаряды градом сыпались кругом форта и на его перекрытия, но внизу кипела жизнь. Наш парк тогда был расположен напротив, где теперь спят землекопы, под бронебашней: прежде там был французский склад боеприпасов и в нем оставалось еще несколько десятков снарядов. Там же помещались наши мины, запасные баки с жидкостью для огнеметов и более безобидные вещи, вроде сигнальных ракет, и прочие припасы, расположенные рядами у стены коридора, а на другой стороне стояли ящики с нашими круглыми ручными гранатами.
Ступеньки направо от входа вели к госпитальным помещениям. Врачи работали без устали, санитары бегали взад и вперед и таскали сюда тяжелораненых. Легкораненые и те, кто получил лишь нервный шок или которых только засыпало, сидели у стен, опали или дремали, затем их кормили супом, и, похлебав его, они чувствовали себя как в раю. Но тут же, возле рая, как известно, расположен и ад. Повидимому, среди раненых были и спятившие с ума, ибо под укрытием наших ящиков с сигнальными припасами двое или трое этих деревенских кретинов из Баварии отправились разогревать жратву при помощи ручной гранаты: еда, видите ли, остыла! Так вот, чтобы она стала вкуснее, они призвали в гости черта. Развинтить ручную пехотную гранату и разогреть при помощи головки, то есть порохового заряда, еду, если под рукой имеются два камня, чтобы поставить на них котелок, и если кругом все безопасно, дело нехитрое. Но на беду баварцам попалась уже заряженная и, вернее, дефектная граната. Трах! Дерьмо полетело им прямо в рыло. Это, конечно, могло бы остаться их частным делом: крики, еще трое-четверо убитых, горсточка раненых — все это не имело значения в таком большом деле, как сражение у Флери. Но дьяволу было угодно, чтобы осколки попали через открытую дверь в склад боевых припасов и задели один из наших мирно стоявших минометов. А в них смесь из тяжелых и легких масел: жидкость потекла, стала испаряться, смешалась с воздухом, превратилась во взрывчатое вещество. Это я еще видел своими глазами; откуда взялась горящая лучинка, чтобы воспламенить все — это, я, конечно, не знаю, но достаточно было и дымящейся папиросы.
«Огонь!» — закричали пять, восемь, десять глоток из толпы, собравшейся возле любителей стряпать на ручных гранатах. В ту же секунду на крышу с шумом упало несколько тяжелых обломков и горящее масло коснулось ящиков с ракетами из прекрасного сухого елового дерева. Мы бросились бежать вперед; кто был поумнее, молчал, кто потрусливее — орал во всю глотку. Вы видели длинный туннель, в котором я, помните, столкнулся с капитаном Ниглем? Я думаю, в нем восемьдесят метров в длину. Со всех боковых штолен люди сбегались в этот туннель, и началась борьба за жизнь с соседом, с рядом стоящим, с товарищем. Горе тому, кто спотыкался, горе тому, кто оборачивался. Мы, части из парка, находились совсем по-
зади; перед нами были легкораненые, затем сменившиеся с постов баварцы, в боковом проходе землекопы, спереди пехотинцы — куча ревевших от страха серых спин, шей, хаос голов, кулаков. Позади пас — взрывы, дым и огонь, жуткая вонь от сигнальных ракет, вспыхивавших как беспрерывный фейерверк. Огонь неминуемо должен был коснуться снарядов, и он коснулся их. Но еще до того он охватил наши ручные гранаты, позади что-то бухнуло, толчок, словно землетрясение, потряс всех нас и отбросил к степам — и меня в том числе. Меня отшвырнуло в это мгновение на сорок метров вперед, и я упал. Я даже не умер, но был в обмороке, я потерял сознание у осевшей стены и висел, не знаю, сколько времени, среди зажатых в толпе людей и вместе с ними постепенно падал вниз. Затем, вероятно, произошел взрыв, который уничтожил все, что было живого в этом туннеле — в трех боковых проходах, в госпиталях, казематах — повсюду. Меня задушили ядовитые газы. Я как бы умер, если говорить о субъективных ощущениях.
До тех пор пока ты еще можешь испытывать страх, — это ужасно. Легкие борются за чистый воздух, а вбирают все больше отравы, в глотке горит, а в ушах клокочет, словно кипяток, но вот приходит небытие, как избавление. Выпьем за него!
Он отхлебнул небольшой глоток. Бертин весь' превратился в слух и допил, наконец, свою рюмку… Вновь закурив папиросу и как бы вынырнув из очень далекого прошлого, Зюсман продолжает:
— Я пришел в себя под дождем. Я лежал под открытым небом, на булыжнике и щебне внутреннего двора; в первые мгновенья взгляд мой довольно бессмысленно уперся в серые тучи; внутри у меня все ныло и горело, но я был жив. Однако прошло, вероятно, много времени, прежде чем я подал признаки жизни; я наблюдал, как люди в дымовых масках вытаскивали из почерневшего туннеля солдатские тела, когда черная завеса дыма еще обволакивала ходы. Я хотел узнать, который час; часов не было. На левой руке я всегда носил маленькое, кольцо, унаследованное от бабушки, с бирюзой, приносящей счастье; его тоже не было. Я стал искать портсигар — исчез бесследно. Куртку на мне распахнули, рубашку разорвали. Я лежал с обнаженной грудью, и это-то, вероятно, спасло меня. Но мой нагрудный мешочек с довольно большими деньгами, жалованьем, тоже исчез. Тут я приподнялся — мокрый булыжник был приятен рукам — и увидел: направо и налево от меня, предо мною и позади меня одни только трупы. Синие, задохшиеся, почерневшие лица — страшное зрелище. Ротная колонна в четыреста человек занимает изрядное пространство, а здесь их лежало гораздо больше, и санитары все еще приносили новых. Они ограбили меня, но я и сам охотно отдал бы им этот хлам, так как опять жил и дышал.
Я пе хотел бы, чтобы меня повесили, не хотел бы также, чтобы меня задушили. Я никогда не открою кран от газа, и наши газовые атаки вызывают у меня тошноту, стоит мне только о них вспомнить. Нет, порядочный снарядный осколок в голову или хорошую'пулю в сердце — вот и все, о чем я мечтаю.
Затем я застегнулся, даже поднял воротник и медленно поплелся. У меня кружилась голова, я кашлял — это причиняло боль, кроме того голова дико трещала — и это все. Младший врач, первым увидавший меня, широко раскрыл глаза от удивления. «Ну и повезло вам, дружище», — только и сказал он. Тогда я уже был унтер-офицером, но я забыл об этом, я все еще был немного ошеломлен и представился: «Доброволец Зюсман». — Говорят, что я при этом идиотски хихикал. Но думаю, что это враки. Мне дали пить, аспирин против головной боли, две-три затяжки кислорода, после чего я уже был в состоянии несколько минут подряд говорить о том, что произошло. Я немного мог сообщить в тот момент. Но и этого было достаточно, чтобы принять решение не заниматься более чисткой потухшего кратера. Наш капитан приказал отнести обратно всех погибших. Но тем временем я уже спал в прекрасной кровати, конечно на стружках, во вновь оборудованном госпитале, а когда проснулся во второй раз, я, собственно, был уже в полном порядке. Я больше не кашлял, — внутри, в глотке, что-то лежало комом, как сырое мясо, в голове шумело еще — и только. Позже я видел, как наша строительная часть замуровывала эту штольню. Там, позади, они и лежат теперь — мертвые обитатели Дуомона, почти целый батальон, никак не менее тысячи человек, все, кто находился в задней части флигеля, баварцы, саперы, землекопы, весь госпиталь.