Воспитание под Верденом
Шрифт:
Эбергард Кройзинг с непритворной радостью встречает Бертина. У него дикий, запущенный вид. Лейтенант, сияя, приподымается на кровати и протягивает ему навстречу огромную руку, в которой прячется рука Бертина. Глубокий голос Кройзинга заполняет помещение.
— Дружище, — кричит он, — Бертин! Наверно, это ваш самый разумный поступок в прекрасном новом году, и вам воздастся за него богатой наградой в раю, мимо которого вы до сих пор проскальзывали, как и мы все. А теперь сбрасывайте прежде всего вашу шкуру, зеленый юнец, и повесьте эту вшивую куртку в коридоре, направо от двери стоит вешалка.
Бертин оглядываясь, спрашивает, не воруют ли здесь; в ответ со всех трех кроватей раздается раскатистый смех, который доносится до него даже через закрытую дверь, когда он выходит из палаты. Бертин послушно снимает шлем, шинель, полотняную куртку и в одном мундире возвращается обратно.
В комнате пахнет бинтами и ранами, папиросами, мылом. Но в ней тепло, светло и чисто. Бертину кажется, что он попал в рай, он завидует этим людям; конечно, он мог бы призадуматься и спросить себя, в какое безумное время мы живем, если страдания, кровь и раны являются платой за такое скромное благополучие. Но ему не приходят в голову такого рода мысли; слишком сильно засосала его атмосфера войны с ее переоценкой всех ценностей.
Кроме того, Кройзинг немедленно завладевает им. Он усаживает гостя к себе на кровать, представляет его двум лейтенантам — Метнеру и Флаксбауэру, как друга, доставшегося ему по наследству от покойного брата. От его внимания не ускользает, что Бертин выглядит голодным, замерзшим, несчастным. Как поживает он сам? Конечно, блестяще! Рассказывать? Но он не мастер на это. Это не его специальность, это специальность Бертина, у каждого свои таланты. Да, в последний раз они виделись по ту сторону Кабаньего оврага. С тех пор ему солоно пришлось. Они не взяли обратно Дуомона; зато удобно расположились на Пфеферрюкене, широко пустили в ход минометы; но пятнадцатого декабря, как раз тогда, когда можно было изрядно взгреть господ французов, произошла катастрофа и положила конец этой забаве.
Он, Кройзинг, по-видимому, слишком засиделся в фортах и в окопах и утратил подвижность, необходимую для маневренной войны и бегства с поля сражения, иначе с ним не приключилась бы такая беда: он спрятался в слишком плоскую воронку, когда проклятые снаряды продвигавшейся вперед батареи уже настигали его. Воронка сама по себе была, может быть, достаточно глубока, но она промерзла, была забита льдом, и правая нога Кройзинга, проклятая длинная лапа, беззаботно высунулась наружу, и здоровенный стальной осколок, невзирая на обмотки, раскрошил большую берцовую кость, правда малая берцовая уцелела. Как ошалелый кузнечик, он с помощью палки допрыгал до перевязочного пункта, где и свалился в обмороке. Ну, он-то заранее уплатил французам свои долги и имеет право на отдых.
Здесь, в госпитале, у него прекрасный врач и идеальный уход, в настоящее время он ни в чем не нуждается. Кость послушно заживает, придаток из слоновой кости заменяет раздробленные и превращенные в кашу куски в месте перелома. Да, здешний врач знает свое дело и большой мастер творить чудеса. Он, Кройзинг, еще не решил, что предпримет по выздоровлении. У него достаточно времени поразмыслить об этом.
А теперь — очередь за Бертином. Наверно, и у него есть что порассказать. Прежде всего, как поживает их старый приятель — капитан Нигль? Здесь, в Данву, они находятся в зоне командования группы Вест, расположенной к западу от реки Маас, и так же-мало знают о восточном секторе, как о Гонолулу.
— Да, — говорит Бертин, — в таком случае у меня, конечно, есть кой-какие новости.
И он начинает рассказывать о служебном повышении капитана Нигля и том огромном уважении, которым тот пользуется.
— Железный крест первой степени? — рычит Кройзинг. — Этой трусливой собаке, этому трясущемуся от страха подлецу?
И он разражается диким хохотом, глаза у него чуть не лезут на лоб, так неудачно он поперхнулся.
Три пряди белокурых волос просовываются сквозь дверь, раздается приятный голос с рейнским акцентом:
— Ребята, да не шумите так. Уж вам достанется от шефа!
— Сестра Клер! — кричит Кройзинг. — Останьтесь! Послушайте!
Но сестра качает головой в знак отказа: может быть, позже, — и закрывает дверь. Кройзинг сидит на кровати, бледный, с безумными глазами.
— Пусть меня вздернут, если я когда-нибудь опять нацеплю эту бляху.
И он описывает обоим товарищам по комнате — пехотинцам, получившим ранения на фронте, — какой зубами и руками удерживал и Дуомоне того капитана построений команды, прохвоста, который готов был в любую секунду удрать и никогда добровольно не пошел бы на фронт. Оба лейтенанта издеваются над его возмущением.
— Вы провинциал, — невозмутимо говорит лейтенант Метнер, — впрочем, я всегда предполагал это. Вы негодуете по поводу того, что орден пожалован мерзавцу, а следовало бы удивляться, как это вы сами удостоились Железного креста.
Кройзинг раздраженно отвечает: он еще не так силен в философии, но, без сомнения, наверстает упущенное. Бертин, худой, притихший, сидит на краю кровати… Он с улыбкой рассказывает, чем закончилось предложение лейтенанта фон Рогстро о его награждении. Кройзинг почти не слушает его.
— Нигль еще и майора получит? — возмущается он. — > Этому нельзя помешать? Терпение! — Он машет рукой. — А вам, милейший, поделом и мука. Почему вы все еще болтаетесь среди этих вшивых нестроевых? Почему вы, наконец, не считаетесь с тем, что саперы его величества нуждаются в смене, в командном составе, в офицерах? Разве вам не стыдно, милостивый государь, при ваших способностях все еще торчать в нижних чинах, как будто ваше зачисление в землекопы — божье предназначение, а не всего лишь временная мера? Нет, сударь, нам вас нисколько не жаль! Вы можете в пять минут избавиться от ваших злоключений. Подайте заявление в мой достопочтенный полк, бывший батальон в Бранденбурге на Гафели, а все дальнейшее предоставьте мне. И тогда вы прежде всего приятно проведете время неподалеку от Берлина, — я вряд ли ошибусь, предположив, что ваша молодая супруга будет вам благодарна за это. Вы облачитесь в хороший мундир, вернетесь на фронт унтер-офицером, ведь за вами уже целых двенадцать месяцев фронта.
— Пятнадцать, — поправляет Бертин, — если считать и форты у Лилля.
— И когда мы вновь свидимся, на вас будет портупея, как у вашего приятеля Зюсмана… Вице-фельдфебель Бертин, а потом и лейтенант Бертин! Образумьтесь же, чело-вече, придите в себя!
Бертин слушает, и то, что говорит этот простреленный человек, кажется ему теперь разумным, не терпящим отлагательства. Что ему в самом деле нужно здесь, среди касты рабов? Разве есть иной способ снова стать человеком? Конечно, Леонора откажется от квартиры, переедет к нему в Бранденбург, а может быть, даже воспользуется влиянием отца для того, чтобы сунуть Бертина в какой-нибудь потсдамский полк… На секунду его увлекают мечты: что за счастье вырваться из этого ада, где не видно конца мукам, где нет просвета, облегчения… Кройзинг видит, что его слова производят впечатление.