Воспоминание о счастье, тоже счастье…
Шрифт:
Неподалёку от того оазиса прохлады, рядом с памятником старым воинам, играли в scopa, tre setteи briscola, популярные у народа всей Италии карточные игры, одетые в белые рубашки и чёрные кепи старики, тут же ссорились, скрещивая шпаги и бокалы, обмениваясь тумаками и золотыми монетами. Самые спортивные из них сходились на стульях. Дед мой не одиножды приводил меня туда после сиесты; откровенно скучая, я пристраивался на краю бортика бассейна, в то время как он громовым своим голосом объявлял козыри. Время от времени вываливался я из своих грёз, потому что вопил он во всю глотку о выигрыше, а за сим обязательно следовало угощение домашним вином, которое дед мой Бастиано никогда не ругал, скорее наоборот. Ближе к 17 часам, когда частью площади завладевала тень, он натягивал кепи на глаза и, устроившись на опрокинутом на задние ножки стуле и сложив собственные ноги
Как-то, уже несколькими годами позже, надрался он сильнее, чем обычно и поскольку там, на площади, никому в голову не пришло его разбудить, дед на два часа опоздал с закрытием кранов. На самом деле, вся деревня была в восторге от опоздания деда и от полученной при этом выгоды; никто не снизошёл до милости выдернуть его из сна — может кара то была, а может насмехались над тем, что могло походить на спесь, но на самом деле являлось ни чем иным, как чувством долга, смирением перед инструкциями. Увы, не прошло и недели, а дону Бастиано, по линии управления водными ресурсами и лесами, высказали суровое порицание, укорив в разбазаривании водного богатства посёлка, а вместе с тем и его будущего. Он был смещён с должности, оказался без работы и как человек долга, кем всегда и оставался, оскорблён был до самой глубины души. Даже пост паркового сторожа взамен утраченного, выхлопотанный позже для него влиятельными друзьями по компартии, не помог вернуть ему прежнее отношение к жизни. Он продолжал пить, а вместе с тем и хиреть. Угас он вытянувшись на скамье, в тени ветвистой кроны карубьев том самом парке, за которым вменено ему было ухаживать. Лишь только уснул он последним сном своим, небо, будто восстанавливая в правах память о нём, открыло краны свои и освежило деревню спасительным дождём, заставившим кричать о свершившемся чуде. И повелитель вод памятью народа причислен был к лику блаженных.
Как-то раз, сидя на краю фонтана, бил я баклуши, когда ко мне обратился некий мальчуган моего же возраста:
— Хочешь, в мяч поиграем?
«Спасён!» — подумалось мне.
Калогеро, новый мой приятель, был сыном becchino — угадайте перевод, отказываетесь? Служка из похоронного бюро! Никуда уж от этого не денешься.
Он тут же начал смеяться над моими промахами, связанными в первую очередь с явным отсутствием у меня регулярного общения с круглым мячом, который вовсе не подходил физическим формам моим по-детски хрупкого сверчка, но также из-за огромного желания доказать этому нежданному компаньону, что я достоин проявленного ко мне с его стороны интереса и, конечно же, желая всё сделать как нельзя лучше, в девяти случаях из десяти был на грани посмешища, попадая ногою в пустоту.
Проводил я его, с разрешения деда, вплоть до кладбища на выходе из деревни, в самом конце улицы Витторио Эммануэле, в направлении на Витториа. Он с гордостью показал мне владения своего отца.
В отличие от Фернана Легэ, отец Калогеро, на самом деле, являлся всего лишь водителем одного из двух, имевшихся в мэрии, похоронных автобусов. Мы вошли в каменное строение, служившее одновременно и амбаром, и гаражом для обеих похоронных машин, одна из которых в тот день была на месте. Я был весьма поражён внушительными размерами машины, силуэт которой с доминировавшим по центру её балдахина крестом и хромированными светильниками просматривался среди полумрака. Но, я чувствовал на себе насмешливый взгляд Калогеро и не позволил ему что-либо заметить, проследовав за ним в автобус, радушный подобно утыканному гвоздями ложу базарного факира.
Затем безо всякой опаски принял предложение лечь в один из стоявших прямо на земляном полу ангара гробов, в то время как сам он забрался в другой. В точности не припоминаю уже, каков был уговор — всё, что помнится мне теперь, так это то, что с быстротою молнии, как черт из табакерки, выскочил он из гроба своего и закрыл крышку гроба надо мною.
Миллионы игл вонзились в поры моей кожи. Калогеро уселся на крышке того, что, как думалось мне тогда, стало последним пристанищем моим, и не выпускал меня оттуда несколько секунд или минут, а не то и веков — теперь уж и не упомню; во всяком случае наступило ощущение вечности, ужас перед которым чувствую я и по сей день. Когда же он меня освободил, я ничего не сказал и, хотя, несомненно, догадывался он о ненависти, которую вызывал во мне всё то время, пока держал меня взаперти и по поводу чего ликовал, не признался я о том великом страхе, которым был обязан ему. Так что, не было у меня ни малейшего повода, чтобы перестать с ним встречаться.
Калогеро был старше меня на год, втихаря покуривал, не одиножды предлагал сделать то же самое и мне. Я испробовал, больше для видимости, и задыхался под его насмешливым взглядом. Больше он мне этого не предлагал, негласно заявив, что неизбывен я в хилости своей, и всякий раз жаловал меня заносчивым взглядом, как только начинал сворачивать косячок.
Сопровождал я его также и к «Бокаллине». Не улавливал я ускользавшего от меня, но понятного тем другим, более сведущим, смысла спрятанного в прицепившемся к даме, которой собирался он меня представить, прозвище. Думал я, что речь шла о некой кондитерше. Так, обольщённый и брёл я за ним. Каково же было моё удивление, когда не обнаружил я ни разноцветных сладостей, ни коробок, полных нуги и шоколада, но всего лишь тёмную комнату, посреди которой царственно возвышалась неубранная кровать с несвежими простынями. «Кондитерша» — беззубая, рябая, с сигаретой под носом встретила нас радостно: «Хочешь попробовать?» — спросила меня. Я не понимал, о чём она мне говорила, но догадывался, что было это нечто из «запретного». Калогеро прошёл предо мною, в очередной раз презрительно взглянув на меня, и предложил дожидаться его за дверью.
Когда чуть больше стал я разбираться в том, что может происходить между мужчиной и женщиной, то ясно осознал, как дёшево тогда отделался, что старая та карга желала всего за несколько лир столкнуть меня в некий любовный ритуал, который со всем таинством его, с его нежностью и хрупкостью открыл я для себя много позже самостоятельно.
Как-то раз, послеполуденным временем одного из дней месяца августа, когда парализованная и рухнувшая наземь под напором лавой стекавшей на неё жары деревня предавалась животворящей сиесте, услыхал я какие-то крики. Толпой высыпали мы из дома стариков. Вопли доносились из дома напротив, в нём жила мадам Джованни. Ей только что сообщили, будто найдено бездыханное тело шестнадцатилетнего сына её Кармело, который, как она знала, должен был быть на берегу моря. Выбросило оно его на пляж Скоглитти, словно семечко яблока, высосав из него перед тем сочную сердцевину, имя которой — жизнь. Став посреди улицы, призывала женщина соседей своих в свидетели горя своего, в кровь расцарапывая своё лицо.
Двумя часами позже останки юноши покоились на катафалке, не иначе как по воле рока появившемся в полумраке его комнаты. Я, разумеется, прошмыгнул меж взрослых, как когда-то к утонувшему марокканцу в Эн-Сент-Мартин.
Тут-то и явились они или, скорее, слились с жертвой своей, плакальщицы эти — четверо чёрных ворон, четверо горестных вестниц покачивались и раскланивались над раздутым юным телом, морем покрытом синюшным оттенком. Зашлись внезапно они разноголосым аккордом, пронзительным и душераздирающим… Настолько убедительными в своих стенаниях были эти гарпии, что вместе с ними разрыдался и я. Обнаружив, что хорошо плачу, решился сделать плач своим ремеслом и плакал будто истый плакальщик.
Плакал вновь горючими слёзами я, когда раскланивался, из последних сил, Nonno Лино. Пришло время обклеивать стены улицы Фрателли Бандьера объявлениями о смерти деда с обрамлённым в чёрную рамку его, а значит и собственным моим именем и паковать нам свой багаж. Отныне был я единственным в семье Джулиано Кросе.
И вот, снова мы на паромной переправе в Мессина-Реджио ди Калабрия, затем в паровозе с непременными черствым хлебом, колбасой, вялыми томатами, scaccia, шпигованными шпинатом со следами мяса пирожками, что должно было помочь продержаться нам до вокзала Шарлеруа, в Бельгии.
Странно, но чем глубже погружался я в возраст, тем меньшим представлялся мне тот паром, в первое моё путешествие на Сицилию представшим передо мной величавым, светящимся, сказочным будто Rexиз « Amarcord»’а Феллини.
Заметил я, что в адрес дочери, секретарши своей, а по совместительству и гримёрши трупов, Фернан Легэ нередко намекал, но намёки обувал в грубые сабо, будто бы та излишне серьёзна, подталкивал он меня к тому, чтобы взял я её с собой поразвлечься — «ну, как там у вас, у молодых — обмен идеями и всё такое». Не раз всё это имело место и в её присутствии. Чтобы бедняжка, на деле голубоглазая брюнетка, пышный бюст которой выпирал даже из рукавов белой, с глухим воротничком блузы, не обиделась, предложил я ей отправиться в «Старую скважину», дансинг у подножия горы Панизель в Монсе. Фернан, спонтанно, презентовал нам свой трёхсотый «Мерс». За рулём, нескрываемо ликуя, сидела мамзель Легэ.