Воспоминание о счастье, тоже счастье…
Шрифт:
Знал я, куда мы едем — знакомы мне те места. Бывали мы там с пропавшей ныне ягодкой моей в благословенные времена, когда одаривала она меня своей улыбкою. Не ведая, что за порыв мазохизма обуял меня, испытывал я неодолимую потребность пощекотать себе нервы одной лишь возможностью встречи с нею в компании с новым верным рыцарем её, не слишком в то веря. Сам же я и предложил совершить то паломничество на берег минувшего моего счастья.
Мысленно я всё представлял себе так: выпиваю стаканчик, рассказываю несколько небылиц, но танцевать… о, нет, с Франсуаз Легэ, конечно же, никаких танцев. Впрочем, я танцую лишь танго, да к тому же и был уверен, что нет ни малейшего риска услышать его здесь, в этом желавшем прослыть модным месте. С полным основанием вы могли бы задастся вопросом, что же в таком случае делаем мы на этих танцульках.
— А чё, станцуем?
И почувствовал я себя внезапно по отношению к этой храброй девице, не то что коснуться которой, но даже посмотреть на которую не осмелился бы без презерватива, циником. На случай же непредвиденной встречи с прекрасной моей Арлезианкой нужно было выглядеть так, что бы та тут же поняла, что замены ей нет и, что и теперь я одинок.
Танцевальный зал наполнился классическими узнаваемыми арпеджио пианино, все присутствующие словно по команде поднялись с мест. Звучала не знавшая забвения Sag warum, в которой уж более тридцати лет Камилло своим низким, густым голосом вопрошал: «О почему, о почему так одинок я?»
Лишь с тем, чтобы не быть осмеянным, поднялся и я вместе со всеми, протянул Франсуаз руку, обнял и уткнулся лбом в её волосы. Ай, ай, ай! Что же я, горемыка, делаю? А давал я тем вечером зелёный свет прилежному, влачимому мною в течение долгих двух лет, едва не приведшему меня к женитьбе ухаживанию и всё это — из нежелания обидеть её. Говорил же я вам, что парень я покладистый.
А затем, после выстроившихся в ряд полотёрных слоуфоксов, настал черёд Georgia on My Mind. Тут уж предпочёл я вернуться в сидячее положение, песня эта всегда приводила меня в смятение. Пусть и не понимал я ни слова, но стоило возникнуть мелодии её, как неизбежно расковыривала она во мне, всякий раз по-новому, некую схороненную в другой жизни рану. Тем вечером не хотелось мне находиться на одной звуковой дорожке с Роем Чарльзом и оплакивать вместе с ним ухайдаканную душу мою в объятиях иной женщины, не той, чьим отсутствием я изводился.
Франсуаз стало известно, что живу я в Ситэ, и она попыталась нагнать на меня страху. Сделала это она, правда, единожды. После делала всё, чтобы убедить меня из квартала съехать.
Как-то, в постели, припомнил я танго-клуб на Лувьер, еще совсем недавно регулярно посещаемый мною. Танго люблю я с детства. Это был танец моих родителей. Я представил нас в Арлекино, дансинге на главной площади Эн-Сент-Мартин. Они тогда были молоды, двадцати восьми и двадцати девяти лет, едва повзрослели, у них уже был я, было мне тогда восемь лет. Шеф оркестра, любезный Донфю, брал в руки свой бандонеон и объявлял, что сейчас будут играть танго. Помню вздох удовлетворения, что слышался в зале за каждым столиком. Освещение приглушилось, словно ночь подступала, и среди флюоресцирующих бликов, в кругу, оставались различимыми лишь белые платья, воротнички мужских рубашек, да плывущие замысловатыми кругами, под звуки всяких там «Компарсит», «Адиос Мучачос», «Жалузи» «Голубого танго» и «Каминито», синеющие улыбки.
Я обожал из своего кресла следить за мамой, провожал глазами её светлое платье, надувающееся подобно парусу неведомого корабля. Время от времени наступал мой черед, я тоже с ней танцевал и говорил себе, что обязательно на ней женюсь. Когда вырасту. Не для того, чтобы увести её у отца, я не уподоблялся Эдипу, но с тем, чтобы мы, все трое, были женаты друг на друге. Бывает, что в мыслях восьмилетнего паренька, который очень сильно любит обоих своих родителей, так и случается. Дети не ведают, что такое время.
Иногда отец танцевал с женами своих приятелей, и те весьма охотно исполняли дерзкие «па». Похоже в танце, как и в любви, с поклонниками женщины более смелы, нежели с мужьями. Эту тонкую и хитроумную игру, в которой нет соглядатаев, понял я много позже, когда танцевал уж сам. А предположить в то время, что начатое танго отец может продолжить в незаконных объятиях, было мне не дано. Да и не мог он этого сделать — по ночам вкалывал, а днем отсыпался, к тому же, родители мои друг друга очень любили.
Случалось, что и мама танцевала с другими кавалерами, но скорее из вежливости и при этом никогда не смотрела партнеру прямо в глаза. В танце она была весьма скромна и, поверьте мне, всегда держала дистанцию — все время следил я за ней краем глаза, готовый тут же напомнить о себе.
Наблюдая за танцующими танго родителями, я невольно перенимал то, как делали это они. То был мюстблатного квартала Круа Верт, наш танец. На пороге века братья иммигранты из Италии прихватили с собой аккордеоны и довезли их даже до берегов Аргентины, и ностальгия по шумевшим некогда народным гуляниям докатилась до берегов Рио де ля Плата, легко смешалась там с бытовавшими на месте хабанерас, милонгаси прочими туземными замакуэкас.Бедноте не свойственно жеманство. Покажи им свой танец, он тут же сделается местным, поделись своими горестями, они тут же раскроют перед тобой собственные души. Там играли, пели и плясали столь неистово, что не смогли удержаться и толстосумы, посещая кварталы пользующиеся дурной славой, сначала — из любопытства, затем — в надежде поднабраться всяческих штучек и в конце концов всем этим безнадежно заразившись. И пошло крутиться танго по миру. Его танцевали даже в барачных забегаловках Круа Верт, куда по вечерам стекались рабочие с окрестных шахт. Стойкой служили козлы, а вокруг на складных стульях неуклюже пристраивали свои зады молодые вьючные животные, приходившие разбавить свою усталость стаканчиком вальполичеллы или кьянти, затянутые в солому, вытянутые, развязно спокойные бутыли которого расточали утешение.
Кто-то, как мой отец, приходил сюда с женами и с детьми. Были и те, кто искал здесь свою удачу. А были и помоложе, холостяки, они-то и разрисовали мелом стены «Большого Барака», покрыв их квадратами сантиметров по пятьдесят. Кто-то из них принес свой патефон, коробку с иголками и несколько, бережно извлекаемых из плотных бумажных конвертов пластинок.
Я и теперь смог бы напеть вам Il Tango delle capinere, «Танго лжецов». То была популярнейшая вещица, исполняемая звездой итальянской эстрады пятидесятых годов Лючано Тэоли. Он имел обыкновение петь, сидя на вращающемся стуле, а в зарубежных гастролях, заканчивая выступление, неким загадочным образом доставал из кармана горсть земли, утверждая, будто она набрана в Италии, и благодарная публика, плача, выносила его на руках. Согласитесь, малая толика сантиментов вреда никому и никогда не причиняла; шахтёры охотно приняли за своего того, кто раскрывал им честные свои объятия, как делал то певец при грустном расставании в конце.
И в простой столовке, кипя от возбуждения, эти истые шахтёры, шахтёры до мозга костей учились танцевать. Речь шла о подготовке к субботнему балу, на котором предстояло произвести хорошее впечатление на италийских signorine, а тем — опускать глаза в ожидании, пока их воздыхатель подойдёт и склонит голову перед их отцом, более суровым, нежели какой-нибудь музейный смотритель. Другие, несомненно не столь романтичные, помышляли разве что о молодых рабочих, бельгийцах либо поляках, за которыми и меньший догляд со стороны их родителей; и вот уже некоторая, пусть малая кроха, но раскрепощённости, с надеждой на сближение менее платоническое… если получится.
Каковой не была бы тому мотивация, но все они были там ради посвящения в танго, готовые за то на любые внушения, мирились даже с обвинениями того или иного старшего возрастом, более тренированного, согласившегося вдалбливать в них свои познания, в непригодности. Ну, и конечно же, главная проблема — партнёрша. Пусть нет твоей, но есть же стулья. У каждого свой — такого больше ни у кого, и никакой ревности. Видеть было нужно, сколь серьёзно переставлялись их ножки, сосчитывались оставленные на земле квадраты. Утомлённые неподатливостью «деревянных» своих партнёрш, ученики Рудольфа Валентино — неуклюжие, усердные, умилительные до наивности — оказались в объятиях друг друга. Конечно, каждому поочерёдно, без тени сомнения и безо всякой двусмысленности, довелось им исполнять роль «женщины». И, под пошлые остроты и дикий гогот сбившейся в свору колонии, неизбежно запутывались. Но, именно неизбежным розыгрышам тем и были они обязаны достигнутым на балу успехам.