Воспоминания душегуба: Друг
Шрифт:
Найти ответы на многочисленные вопросы не удавалось, а голова снова загудела. А ещё эта нога… Как же больно… Из-за раны, в которой сейчас, наверное, когтями ковырялись все демоны мира, сон никак не шёл. Порой казалось, что мгновения растянулись, словно кусочек расплавленного золота. Прошлое и будущее поменялись местами. Впрочем, если от прошлого оставались воспоминания, то будущее терялось в едком тумане вечности.
Темнота сгустилась, и вдруг в ней проступили силуэты Крохи и Гаййара. Они смотрели на меня с лёгкой улыбкой и печалью во взгляде. Гаййар, которого я видел последний раз в 14 лет, возмужал. Он возвышался на пол головы, его плечи стали шире, но лицо терялось в тёмном омуте бездны. Мгла не желала делиться со мной своими тайнами. В 14 лет Гаййар сильно заболел неизвестной
Иногда, стоя поутру на скалистом берегу Океана Царей, мне чудится догорающий чёлн с телом Гаййара. Он теряется в густом тумане, как и всё побережье, но мне почему-то кажется, что я его вижу отчётливо. Вместе с ним появляются запахи курильниц и едкого дыма, от которых льются слёзы. Приходилось их вытирать одним резким движением. Кроха подобных чувств никогда не испытывала. А может, она просто не делилась со мной своими переживаниями, как и я не делился ими с ней?
Бывшая подруга отвела взгляд. Она знала, о чём я думаю, и не хотела злить меня ещё больше. Однако к подруге сейчас я не испытывал ничего. Скорее даже… жалость? Тьма скрутила мираж в тугой узел, развеяв его в пустоте. Они стали дымом, который разогнал порыв ветра. Мир снова оказался жесток, ведь и в этот раз я не успел попрощаться с Гаййаром. Плавный поток мыслей прервали новые видения.
Водоворот пустоты захлестнул, унеся прочь из прошлого и выплюнув в ненавистное настоящее. Казалось, меня заживо похоронили в глыбе льда — холод стискивал сердце, не позволяя дышать. Лёд, вросший в кожу, сотрясал тело, отчего хотелось лишь поджать ноги поближе к груди и обнять их ледяными непослушными пальцами. Следом накатывал жар, но, несмотря на льющий градом пот, холод по-прежнему сдавливал грудь.
День? Ночь? Уставшие глаза открывались с трудом и изредка, лишь на мгновение, чтобы следом смежить тяжёлые веки и сменить день на ночь. И снова. И снова… Пока не наступало спасительное небытие.
Волнами накатывало прошлое и приходилось терпеть слёзы, сами собой катившиеся по щекам. Слёзы сменялись гневом и обидой на каргалов, а особенно — Гончую. Следом накатывала волна спокойствия и умиротворения. В такие моменты я терялся в пространстве и не мог понять разницу между сном и явью.
Мелкая чехарда ножек, пронёсшихся по ладони, не смогли вырвать меня из царства снов. По щеке разминулись какие-то насекомые, затерявшись в складках одежды. Кто-то долго носился вокруг рта, чувствуя ещё не выветренный запах еды. Длинные усики ощупывали щетину, шарили по губам, вызывая мурашки и мерзкие чувства. Кому-то не понравилось бродить в носу и маленькое тело выползло наружу, затерявшись в сальных волосах. В них уже давно копошились полчища насекомых, что-то выискивая среди сала и грязи. Внезапно ряды мокриц, муравьев и клопов завладели всем моим телом. В этот момент я проснулся… или уснул?
— Мне нужно наружу…
В пустом чердаке слова должны были эхом отражаться от стен, но тьма проглатывала их. Оказывается, здесь был кто-то ещё.
— Тебе нельзя на свет. Он тебя погубит.
— Я устал… Мне надо на улицу…
— Там враги…
— Мне плевать! Я хочу на свежий воздух…
Слова давались с трудом, но я чувствовал брешь в обороне собеседника.
— Каргалы схватят тебя…
Некоторое время я молчал.
— Там ведь… дождь идёт? Я чую его. Влажно…
Разговоры вслух с самим собой придавали сил, и я не чувствовал себя одиноким во мгле. Хотя, я и так не был один. Родная сестрёнка всегда оставалась рядом, однако в этой тьме, она, похоже, вышла куда-то по своим делам… В сознание я пришёл мгновенно. Вонь немытого тела, кровь и грязь — всё смешалось во тьме чердака, заставляя
Я совершенно не помнил, когда приходил в сознание и менял повязку. Сколько же я бредил?.. Судя по пахнущим гнилью повязкам, какая-то гадость всё-таки в рану попала, потому меня то знобило, то в жар бросало… Пошевелив ногой, отметил, что боль почти прошла, а под повязкой провоняло до такой степени, что и крысы бы поморщились. Судя по запаху, рана загноилась, но каким-то образом мази помогли. Выглянув в щелку на улицу, убедился, что уже смеркается и следовало бы привести себя в порядок. Едва представив, во что превратились мои волосы за время, что я пробыл в беспамятстве, скривился. Стоявшее совсем недалеко ведро напрягало, но заглядывать внутрь я не стал, понимая, что воняет именно оттуда.
На ногах стоял сносно, ощущая небольшую зудящую боль в местах укуса. Ощупав на свету раны, облегчённо вздохнул — воспаления не наблюдалось, и, похоже, от заражения я избавился полностью. Размяв деревянное тело, пролежавшее в неудобной позе неизвестное количество времени, спустился в дом. Сумерки уже почти наступили, вот-вот слуги светильники пойдут зажигать.
Стараясь не думать о том, насколько сильно провоняет дом, я пробрался к кухне. Все мысли пропали, едва я учуял запах горячей похлёбки. К сожалению, на кухне собралось слишком много людей, и не было никакой возможности перехватить пару тарелок супа.
Пришлось пойти в старую добрую харчевню. Ганс оказался той ещё сволочью, в чём, впрочем, я и не сомневался. Кошель, который мне пришлось отнять у слуги, оказался набит медными монетами, что точно никак не соответствовало нормальной оплате. Ну а чего же ещё от обычных прихвостней местного барыги ожидать? Или кем он тут приходится? В любом случае, пару дней безбедно питаться на эти барыши мне хватит.
Послушав разговоры местных, оказалось, что провалялся я двое суток. Все как заведённые рассказывали про смерть Катара. И в каждом разговоре версия о его гибели менялась с банальной «упал, шею поломал», до «пёрышком под рёбрышко». Пришлось потратить изрядную часть добытых монет на вонючую мазь от вшей и других насекомых, а так же на стрижку у местного цирюльника под ноль. Вымывать насекомых пришлось долго, зато теперь я чувствовал себя заново родившимся.
Перед входом в харчевню некоторое время пришлось помёрзнуть на холоде и зайти только вместе с какими-то работягами, возвращавшимися с вахты. Как выяснилось, меры предосторожности оказались не напрасны — за столиком вместе с Гансом беседовали двое незнакомых мне мужчин. Они лишь мельком глянули на группу из четырёх человек, среди которых втиснулся я, и вернулись к разговору.
Пришлось занять место близ работяг, которые, судя по громким голосам, скоро вовсю начнут горланить. Народу набралось много, и прислушиваться к разговорам почти невозможно. Слышны были лишь отдельные фразы, слова, да интонации. Обслуги было уже двое, но ко мне подбежал тот самый мальчишка. Сунув ему с десяток медяков, заказал обильный ужин, едва-едва не подавившись слюной, пока перечислял. Мой голос он не мог узнать, потому волноваться не стоило. Каждого каю в совершенстве учат владеть своим речевым аппаратом и изменять голос. В тот раз мальчишке в ухо скрипел низкий спотыкающийся голос человека, страдающего обезвоживанием. У страха глаза велики, особенно если он подкреплён ржавым гвоздём у сонной артерии, потому мальчишка даже глазом не моргнул, когда я заговорил.
Так и не услышав почти ничего нового, я решил закончить трапезу. Как раз подвыпившие работники заголосили песни, посему пора было и честь знать. Долго ждать не пришлось, и вскоре в подворотне нарисовалась фигура одного из тех, кто беседовал с Гансом. Было ясно, что ждал он мальчишку, возвращавшегося домой. Наверняка следят за ним все эти дни и меня подкараулить хотят. Вскоре показался служка, и мы двинулись друг за другом след в след. В наиболее тёмном углу я сказал наёмнику всё тем же низким голосом: