Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910-1930-е годы
Шрифт:
На четвертый день прокурор взял свое заключительное слово. Было тихо, напряженно, все ждали, что он скажет, и когда он после обвинявшей нас речи заявил, что нас следует наказать сурово, и вслед за этим потребовал для меня десяти лет заключения, — я почувствовал, как будто с моих плеч скатывается огромная тяжесть, грудь расширяется, спина распрямляется.
После речи прокурора объявили перерыв, и что же получилось? Охранников не осталось в зале ни одного, комендант завел патефон, мы поздоровались друг с другом, стали весело разговаривать, и никто нас не останавливал.
Суд
Когда после суда нас развели по камерам, сразу застучал ко мне Егор:
— Как хорошо!
— У меня как праздник! — отстучал я ему.
Хорош праздник — десять лет неволи!
И снова нас разнесло, как ветром листья, по лагерям.
А тут вскоре новое несчастье — война и в связи с ней жестокая проверка наших убеждений — нельзя убивать.
Еще в 1936 году произошел в коммуне один случай, глубоко взволновавший всех.
Двум пьяным шорцам, проезжавшим по нашим полям, понравилось срывать и скатывать с высокой горы вниз росшие там тыквы.
К ним подошел Савва Блинов и спросил их:
— Что вы делаете? Зачем?
Вместо ответа один шорец выхватил нож и глубоко всадил его Савве в спину. Савва побежал. Невдалеке наши работали на молотилке.
Прибежал народ. Молодые, здоровые ребята схватили разбушевавшихся шорцев, связали и заперли в амбар.
Савву увезли в больницу, не вынимая ножа из раны.
Все население поселка в большом волнении собралось у амбара.
Раздавались разные голоса:
— Судить! В милицию! Что пользы в том?
Спор был горячий.
Все же шорцев никуда не сдали. Утром, когда с них сошел хмель, они стали просить прощения, проситься домой.
Их отпустили. Они ушли к своим семьям. Не знаем, какие следы оставил в их душах этот случай, но не сомневаемся, что если бы их осудили «по закону», держали в неволе, добрых чувств это у них никак бы не вызвало. К тому же такие наказания бьют не столько по преступнику, сколько по семье, малым детям, старикам.
Рана у Саввы, к счастью, оказалась не опасной, нож не задел опасных мест, он поправился.
Призванный во время войны на военную службу, он не отказался. У нас не было обязательных постановлений на этот счет, да и быть не могло, каждый поступал свободно, так, как мог, по состоянию своей души, своего сознания. Он пошел, но ввиду его уже пожилого возраста, а может быть, посчитались и с его убеждениями, но только он попал в хозяйственную команду, развозил горячую пищу солдатам в окопы и на передовые позиции. Он был убит уже в 1944 году прямым попаданием снаряда. Был Савва, и нет его. И следов не осталось от этого большого, сильного, необыкновенно мягкой и доброй души человека. Был убит, и вокруг него не возникло горячих споров — как поступить с убийцами. Ведь здесь был не кустарный нож пьяных людей, а снаряд — хитрая выдумка высококвалифицированных специалистов науки убивать, результат многолетних продолжительных опытов и математически точных расчетов. За убийство на войне юридические законы не судят, не судит за это и постановления церковных соборов.
Осуждает эти убийства на войне, так же как и всякие другие убийства, тот неписанный закон, который живет в человеческой душе и проявляет себя совестью и любовью к людям.
Не могу точно сказать, но вероятнее всего в 1938 или 1939 году в коммуне были осуждены несколько молодых людей за отказ от военной службы. Приговоры были не так суровые — от трех до пяти лет. Но из тех, кто отказался в войну, наверно, только один получил пять лет, а остальные расстреляны.
Свою искренность они еще раз подтвердили своею смертью, на которую пошли с открытыми глазами.
Вася Кирин, человек с большой семьей, когда пошел заявлять об отказе, его жена Мария сказала ему:
— Ведь тебя убьют!
— Пусть меня убьют, лишь бы я сам не убивал никого, — спокойно ответил он и ушел.
Погиб Сережа Юдин, тот, кто сказал:
— Коммуны нет, теперь каждый может поступать так, как желает…
И он поступил так, как был убежден и как верил.
Отдали свою молодую жизнь Ваня Моргачев, тихий, внимательный. Погибли Афанасий Наливайко, Филимон Кузьмин, Вася Лапшин, Анатолий Шведов, Петя Шипилов, Ромаша Сильванович, Ерофей Котляр, Коля Павленко, Андрей Савин, Алексей Попов, Семен Третьяков.
Такая же судьба постигла бывших членов коммуны — Поликарпа Куцего на Украине и Степана Похилко в Узбекистане.
То же было и в Кожевникове. Там погибли: Иван Бобрышев (отец), Алексей Бобрышев, Григорий Бобрышев, Николай Смоляков (отец), Даниил Смоляков, Василий Смоляков, Максим Андрусенко (отец), Сергей Андрусенко, Степан Андрусенко, Корней Андрусенко, Иван Таракан, Владимир Халеев, Петр Власенко, Петр Пискун, Виктор Вельдин, Владимир Гвоздик (отец), Василий Гвоздик.
Из «Мирного пахаря» — Костин Александр.
Это был последний удар по единомышленникам Льва Толстого. Осталось мало, до и те уже без прежних сил и энергии. И кто осудит их за это?
Судит только собственная совесть за свои слабости.
Рассказал я о судьбе коммуны вкратце, то, что не стерлось из памяти за десятки лет, прошедших в условиях не легких, а иногда едва выносимых. Конечно, в памяти много еще всяких подробностей, много личного, и о других, но я не в силах уже все это собрать и связать в стройное целое.
Ограничусь этим.
В заключение хочется сказать еще немного о тех мыслях, которые у меня вызвало воспоминание о коммуне.
Как хорошо, что Л. Н. Толстой не создал никакой церкви, никакой партии, никакой секты, не дал никаких догматов.
Он указывал людям путь жизни, какой считал истинным.
Он делился своим опытом на этом пути, давал направление и оставлял за каждым то, что и должно принадлежать каждому — самостоятельно мыслить, самостоятельно принимать решения и жить, руководствуясь своим разумом и своей совестью, согласно сил и требований души.