Воспоминания о Ленине
Шрифт:
Ленин внимательно прислушивался к деталям о поведении Коммунистической партии, равно как и реформистской партии и вождей профсоюзов, которые я ему сообщала.
Несколько минут сидел он молча, погружённый в раздумье.
— Да, — сказал он наконец, — в Польше случилось то, что должно было, пожалуй, случиться. Вы ведь знаете все те обстоятельства, которые привели к тому, что наш безумно смелый, победоносный авангард не мог получить никакого подкрепления со стороны пехоты, не мог получить ни снаряжения, ни даже чёрствого хлеба в достаточном количестве н поэтому должен был реквизировать хлеб и другие предметы первой необходимости у польских крестьян и мелкой буржуазии; последние же, под влиянием этого, готовы были видеть в красноармейцах врагов, а не братьев-освободителей. Конечно, нет нужды говорить, что они чувствовали, думали
Известно ли вам, что заключение мира с Польшей сначала встретило большое сопротивление, точно так же, как это было при заключении Брест-Литовского мира? Мне пришлось выдержать жесточайший бой, так как я стоял за принятие мирных условий, которые безусловно были благоприятны для Польши и очень тяжелы для нас. Почти все наши эксперты утверждали, что, принимая во внимание положение дел в Польше, особенно же учитывая её тяжёлое финансовое положение, можно было бы добиться мирных условий, гораздо более благоприятных для нас, в том случае, если бы мы могли продолжать военные действия хотя бы ещё некоторое время. Тогда бы для нас не была исключена возможность добиться полной победы. При условии продолжения войны национальные противоречия в восточной Галиции и в других частях Польши значительно ослабили бы военную силу официальной империалистической Польши. Несмотря на субсидии и кредиты Франции, всё растущее бремя военных расходов и бедственное финансовое положение вызвали бы в конце концов движение крестьян и рабочих. Были указания и на ряд других обстоятельств, доказывающих, что при дальнейшем ведении войны наши шансы становились бы всё благоприятнее.
— Я сам думаю, — продолжал Ленин развивать после короткой паузы свою мысль, — что наше положение вовсе не обязывало нас заключать мир какой угодно ценой. Мы могли зиму продержаться. Но я считал, что с политической точки зрения разумнее пойти навстречу врагу, временные жертвы тяжёлого мира казались мне дешевле продолжения войны. В конце концов наши отношения с Польшей от этого только выиграли. Мы используем мир с Польшей для того, чтобы обрушиться со всей силой на Врангеля и нанести ему такой сокрушительный удар, который заставит его навсегда оставить нас в покое. Советская Россия может только выиграть, если они споим поведением доказывает, что ведёт войну только для того, чтобы оборонять себя и защищать революцию, что оно единственное большое миролюбивое государство и мире, что ей чуждо какое-либо намерение захватить чью-либо территорию, подчинить себе какие-либо нации и вообще затевать империалистические авантюры. Но самое главное было то: могли ли мы без самой крайней нужды обречь русский народ на ужасы и страдания еще одной зимней кампании? Могли ли мы послать наших героев-красноармейцев, наших рабочих и крестьян, которые вынесли столько лишений и столько терпели, опять на фронт? После ряда лет империалистической и гражданской войны новая зимняя кампания, во время которой миллионы людей будут голодать, замерзать, погибать в немом отчаянии. Наличие съестных припасов и одежды сейчас ничтожно. Рабочие кряхтят, крестьяне ворчат, у них только забирают и ничего не дают… Нет, мысль об ужасах зимней Кампании была для меня невыносима. Мы должны были заключить мир.
Пока Ленин говорил, лицо его у меня на глазах как-то съёжилось. Бесчисленные большие и мелкие морщины глубоко бороздили его. Каждая из них была проведена тяжелей заботой или же разъедающей болью… Вскоре он ушел. Между прочим, он мне ещё успел сказать, что заказаны десять тысяч кожаных костюмов для красноармейцев, которые должны взять Перекоп со стороны моря. Но ещё до того, как эти костюмы были готовы, мы ликовали, получив известие, что героические защитники Советской России под гениальным и смелым предводительством т. Фрунзе штурмом овладели перешейком. Это был беспримерный военный подвиг, совершённый войсками и вождями.
Одной заботой, одним страданием у Ленина стало меньше на южном фронте также не предстояло зимней кампании.
III Всемирный конгресс нашего Интернационала и вторая международная конференция коммунисток привели меня в 1921 г. вторично в Москву, где я оставалась довольно долго. Тяжёлое было время! Тяжёлое не столько потому, что заседания происходили во второй половине июня и в первой половине июля, когда солнце заливало своими жаркими лучами блестящие золотые церковные купола Москвы, сколько из-за той атмосферы, которая царила среди партий Коминтерна.
В
“Немецкий вопрос” действительно превратился в проблему, которая в те дни стала проблемой всего Коминтерна.
“Мартовское выступление” [2] и так называемая “теория наступления”, а она лежала в его основании и была неотделима от его исходного пункта, хотя была ясно и строго формулирована лишь впоследствии, и притом в целях оправдания этого выступления, побудили весь Коминтерн основательно разобраться в мировом хозяйстве и мировой политике. Он должен был таким путём расчистить себе твёрдую почву для своих принципиальных и тактических позиций, т. е. для своих ближайших задач, для революционной мобилизации и подъёма пролетариата и всех трудящихся.
2
Имеется в виду вооружённое выступление рабочих в Средней Германии в марте 1921 г. Восстание не было поддержано рабочими других промышленных районов, в результате чего око, несмотря на героическую борьбу рабочих, было быстро подавлено. О мартовском выступлении пролетариата в Германии см. В. И. Ленин, Сочинения, 4 изд., т. 32, стр. 447453, 487498 и т. 33, стр. 4.2/.
Как известно, я принадлежала к самым резким критикам “мартовского выступления” не потому, что оно будто бы не было борьбой рабочего класса, а потому, что оно было неправильно задумано партией, плохо ею подготовлено, плохо организовано, неудачно руководимо и неудачно выполнено. Наскоро сколоченную “теорию наступления” я подвергла самой резкой критике. К этому, вдобавок, у меня прибавился ещё и “личный счёт”. Колебания в позиции ЦК германской партии в отношении конгресса итальянских социалистов в Ливорно [3] и в отношении тактики Исполнительного комитета побудили меня немедленно и демонстративно выйти из состава ЦК. Тяжело, очень тяжело угнетало меня Сознание, что я таким “нарушением дисциплины” очутилась в резкой оппозиции к тем, кто и политически и лично стоял ко мне ближе всего, т. е. к русским друзьям.
3
Ливорнский съезд Итальянской социалистической партии происходил в январе 1921 года. На съезде шла ожесточённая борьба по во") просу об условиях приёма в Коммунистический Интернационал.
Часть делегатов, сторонников Коминтерна, отстаивавшая безоговорочное принятие условий вхождения партий в Коминтерн, требовавшая разрыва с реформистами и присоединения к Коммунистическому Интернационалу, покинула съезд и основала Коммунистическую партию Италии.
В Исполкоме Коминтерна и в ЦК русской партии, как и — во многих других секциях Коминтерна, “мартовское выступление” имело не мало фанатических защитников. Они превозносили его кик массовую революционную борьбу, которую вели сотни тысяч революционеров-пролетариев. “Теория наступления” сразу была объявлена чем-то ироде ноною евангелия революции. Я знала, что меня ожидают очень жаркие бои, и твердо решила принять этот бой, безразлично, одержу ли я победу или потерплю неудачу.
Что же думает Ленин по поводу всех этих надвинувшихся вопросов? Он, который, как никто, умеет превращать марксистские революционные принципы в действие, улавливать людей и вещи в их исторической связи, оценивать соотношение сил, принадлежит ли он к “левым” или к “правым”? На каждого, кто не выражал безусловного восторга перед “мартовским выступлением” и “теорией наступления”, само собою разумеется, была наклеена этикетка “правый” или “оппортунист”. Со страстным нетерпением ожидала я недвусмысленного ответа на все эти вопросы. Эти ответы должны стать решающими для существования Коминтерна, для его цели, для его способности к действию. С момента моего ухода из ЦК немецкой партии нити моей переписки с русскими друзьями были оборваны, так что я по поводу оценки Лениным “мартовского выступления” и “теории наступления” знала только по слухам и по догадкам, то опровергавшимся, то снова повторявшимся. Продолжительная беседа с ним, несколько дней спустя после моего приезда, дала мне недвусмысленный ответ на все вопросы.