Воспоминания о Николае Глазкове
Шрифт:
Третий (после паузы): Он ответил «Никогда».
Четвертый (печально): И его разоблачили.
Заметим, что третья строка свободно входила в разговор, венчая разные мелодии простой, обиходной речи. «А история покажет, кто дегенеративнее», — это как бы подслушано в метро или у газетного киоска.
В основе его поэтики народный говор, присловье, присказка, побасенка, крепкое словцо, поговорка, пословица, меткое определение, солдатская шутка, частушка, раек.
Не все сложное — Ложное. Не все простое — Пустое.Фольклорная экспедиция
Исчерпывающая характеристика, сделанная простейшими средствами.
Ежели посеешь рожь, Будут деньги у тебя, Ежели посеешь грош, То не вырастет рубля.Это — Глазков. Но стихи такого рода обычно теряют авторство и воспринимаются как народные.
Николай был завсегдатаем Литературного института. Его знали все — неудивительно. Он знал всех. Построчно, построфно. Долго после него трудно было привыкнуть к тому, что его нет.
Литературный институт в военную и первую послевоенную пору был устной словесностью. То, что читалось и обсуждалось в аудиториях и кулуарах, было на виду. Оценки были строгие. Друг с друга спрашивали по гамбургскому счету. Максималисты были в почете. Николай Глазков принимался всеми. Некоторые стеснялись говорить, что он им не по душе. Боялись, что прослывут реакционерами. Иногда говорили (в сторону): чудак.
Его ни с кем не хотелось сравнивать. Он плохо приспособлен для аналогий и для параллелей. Единственный в своем роде. Похож на себя. И только на себя.
При встрече иногда спрашивал:
— Чем порадуешь меня?
И, пока я искал ответа, он говорил:
— Вот я тебя порадую. Слушай!
И читал наизусть только что написанное.
Его долго не принимали в Союз писателей.
Николая это раздражало.
Неистовствовали его друзья…
Намытарился, пока приняли.
Любил подойти и ошарашить:
— Не хочешь ли послушать гениальную поэму?
Это было глазковское озорство. Гордыня непризнанности оборачивалась и так. Не жаловался. Искал связи со слушателем и читателем.
Силушка в нем играла.
Физическая, душевная, сочинительская, актерская.
Казалось, он был беспечен. Не любил так называемых «интересных разговоров», этакой интеллектуальной гимнастики.
Он шутил, подчас ерничал, озорничал, отвечал кратко, как бы невзначай, мимоходом, бегло.
Но были минуты и часы, когда он, притихнув и пощипывая бородку, нуждался в доверии, раскрытии, внимании. Были у меня с Николаем Глазковым и такие разговоры. Мало, но были. О Пушкине, Блоке, Хлебникове, Маяковском, Асееве, Пастернаке. Он знал, о ком и о чем говорил. Это прошло через него, застряло в нем.
— Я начну, ты продолжай… «Ты в ветре, ветку пробующем…»
— «Не время ль птицам петь».
— Верно! Еще. «Февраль. Достать чернил и плакать…»
— «Писать о феврале навзрыд».
— Смотри, у нас стали внимательно читать поэтов, — не без иронии говорил он.
Он был острый, странный, одержимый, естественный.
Старшие сравнивали его с Хлебниковым. Да он и сам признался:
Был не от мира Велимир, Но он открыл мне двери в мир.Так же, как Хлебников, он был устной словесностью. Его растаскивали — кто как мог.
Он, несомненно, повлиял на наших поэтов — если говорить в современном духе — самых разных. Хотели они того или не хотели, а глазковское
Это влияние шло в пределах строки, двустишия, особенно четырехстишия. Глазков разработал в новых условиях традиционный для русской поэзии эпиграмматический стиль.
Много значило для нас признание Глазкова такими людьми, как Лиля Юрьевна Брик и Василий Абгарович Катанян.
В позднюю пору Глазков присылал мне вырезки из газет и журналов, в которых находил мои строки. Я не подозревал в нем педанта. Но это был, конечно, не только педантизм. Это было родственное внимание. Чувство товарищества, дружество.
В основной том «Краткой литературной энциклопедии» на свою букву «Г» он не вошел. Зато в девятом (дополнительном) ее томе заметка о Н. И. Глазкове напечатана. Здесь перечислены его книги, и не без лихости под конец сказано: «При разнообразии эмоциональных оттенков и афористической меткости слова некоторые стихи Г. поверхностны, а путевые зарисовки описательны». Не в эту ли сторону направлена стрела самого Глазкова:
Все, что описательно, То необязательно!Так, мы нащупали нерв критической мысли в сухой (четырнадцать строк!) справке КЛЭ. На всем этом четкая мета времени: о Глазкове нельзя было писать, не принято было писать в тонах объективных, его обязательно надо было «поддеть», уязвить, принизить. В этом Глазков разделил общую участь всех настоящих художников.
Суд времени еще не состоялся. Он приближается.
Яков Хелемский
Свиданья наши долги