Воспоминания о Николае Шипилове
Шрифт:
Для Коли это выступление было абсолютно неожиданным — он, по-моему, просто не понял шугаевской логики, попытался что-то объяснить своей характерной скороговоркой, а затем просто замолчал. Шугаев почувствовал, что перебрал, и смягчил тон: «Вы талантливы, а значит, несете огромную ответственность за каждое слово. Поймите меня и не обижайтесь!» После совещания несколько человек подошли к Николаю и высказали ему слова поддержки. Никто не понял причин шугаевского «наезда». Коля принял случившееся близко к сердцу, но виду не подал. Уже в Новосибирске Шугаев снова возник в Колиной жизни. Вскоре после возвращения из Москвы Шипилов пришел к нам и взволнованно сообщил, что сегодня ему позвонил Шугаев и сказал примирительным тоном: «Николай, я видел про вас сон, в котором говорилось, что вам в жизни предстоит совершить три подвига! Мне захотелось сообщить вам об этом». Коля потом не раз поминал нам с сестрой про эти грядущие «три подвига» — мол, не знаю, что там в будущем мне еще предстоит совершить, но вообще-то подвиги — это то, что делает из людей героев.
Размышляя над
Не могу сказать, что к мнению Шугаева Коля был абсолютно безразличен. Знаю, что кусок повести, раскритикованный Шугаевым, Шипилов переписал, и от этого повесть выиграла, но сам Шугаеву он звонить не стал, и тот позвонил ему первым. Вообще, в этой истории поведение Шугаева выглядело довольно странным, и сам он показался мне человеком, склонным к игре на публику, непоследовательным, подверженным настроениям. Вальяжный, чувствующий себя хозяином жизни (насколько это возможно для писателя в позднесоветской России), любящий блеснуть словом, Шугаев в глубине души, наверное, не был уверен в себе до конца и понимал, что Шипилов талантливее его. Потому, похвалив поначалу Колину прозу, он затем счел необходимым продемонстрировать ему реальное соотношение сил: кто в литературе пока еще солдат, а кто генерал. Нужно признать, что Шугаев уже тогда был скорее чиновником, волею судеб примкнувшим к патриотическому лагерю, чем художником. В дальнейшем, когда патриоты стали проигрывать, он легко перешел в стан к демократам, стал вести телепередачи на темы культуры и политики, брать интервью у известных деятелей. Бросалось в глаза, что он уже «не в формате» и на фоне агрессивных молодых журналистов демократической волны смотрится почти мастодонтом, но изо всей силы стремится убедить новую медиавласть в своей лояльности и любой ценой удержаться в обойме. Однако порыв его оценен не был, и через какое-то время Шугаева убрали с телеэкрана. Предполагаю, что, когда Коля видел шугаевские выступления по «ящику», испытывал чувство глубочайшего разочарования.
Вспоминая эту историю и размышляя над взаимоотношениями двух литераторов, каждый из которых обладал немалым самолюбием, я сегодня могу с уверенностью сказать: личностная и творческая самооценка Шипилова — человека, только прикоснувшегося к успеху, но никакого статуса не имевшего, была устойчивее и выше, чем у Шугаева, признанного литературного босса, имевшего почти все, что на тот момент можно получить от жизни. Коля всегда знал себе цену и понимал силу того творческого потока, который шел через него. Это чувствовали тысячи людей, общавшихся с ним, слушавших его песни и читавших его прозу.
На совещании молодых писателей множество прозаиков, поэтов и бардов с большим интересом наблюдали за Колей. В гостинице «Спутник», где жили участники совещаний, я познакомился с интересным бардом из Ленинграда — Виктором Федоровым, чья песня про Егорушку, который «перелистывает сказки, лежа на животе», нравилась Коле еще в Новосибирске; видел интересного прозаика Петра Краснова. Куча народу приходила пообщаться с Шипиловым, послушать его песни и посмотреть на «сибирского самородка». Ночи напролет участники совещания вели бурные споры на самые разные темы. Коля был в центре любых дискуссий. Помню, кто-то из писателей часа этак в два ночи вдруг выдвинул дикий тезис: «Россия сегодня проституирует!» Что он хотел этим сказать — понять было трудно, однако Шипилов вскипел: «Чем ты можешь доказать свои слова?» Тот мычал что-то невнятно-демократическое (во всем своем «блеске» либеральная риторика на тот момент еще не сложилась). Николай вмиг свел разговор к тому, что за свои слова надо отвечать конкретными поступками! «Либерал» в ответ попытался атаковать: «А ты сам-то как можешь подтвердить свои убеждения?» Коля выскочил из-за стола и удалился в ванную комнату. Когда он вернулся, мы даже не сразу поняли, что в нем изменилось. Покрасневший и взволнованный, он с вызовом сообщил оппоненту: «Вот, смотри: я сейчас совершил поступок — сбрил усы, которые никогда в жизни не сбривал. Я отвечаю за себя и за свои убеждения. Раз я их сбрил — значит, отвечаю усами. А ты чем можешь ответить?» Спорщик сразу сник, засуетился и спешно покинул компанию — отвечать за свои слова он не был готов. Николай был удовлетворен победой в споре, хотя, когда поглядывал в зеркало, скептически хмыкал. Видно было, что потеря усов далась ему непросто. Кстати, усы действительно были абсолютно необходимым элементом шипиловского образа
Приезжая в Москву, я всегда старался встретиться с известным литературоведом и критиком Вадимом Валерьяновичем Кожиновым, с которым еще в 1980 году познакомился и общался мой отец. Я относился к Кожинову с огромным уважением. Позднее мне предстояло проработать с ним бок о бок, в одном отделе Института мировой литературы, около десяти лет. А в тот раз я твердо решил вывести на него Колю, тем более что Кожинов очень любил гитару, сам играл на ней и неплохо пел. Я позвонил Вадиму Валерьяновичу, передал привет от отца и как бы между прочим поинтересовался, следит ли он за Совещанием молодых писателей. «Особо не слежу, на нем вроде бы нет крупных открытий, кроме даровитого прозаика Шипилова из вашего Новосибирска», — ответил мне Кожинов. Я тут же рассказал Вадиму Валерьяновичу о своей дружбе с Николаем, а также о том, что он не только талантливый прозаик, но и очень интересный бард русского направления. «Я уверен, Вадим Валерьянович, что вам нужно его послушать», — сказал я Кожинову. «Позвоните мне завтра, договоримся о встрече», — ответил тот.
И вот мы с Николаем в знаменитой квартире Кожинова на Арбате. Коля немного волновался и был не совсем в голосе. Кожинов рассказал нам, что у него часто бывали самые разные поющие поэты. Вскоре перешли к Колиным песням. На старой, не лучшего качества гитаре Николай, как сейчас помню, успел исполнить восемь песен: «После бала», «По углам млеет мгла…», «Юных надежд моих конь…», «Пехотурушку» и еще несколько. Помню, я очень попросил Колю спеть «Черное число», почему-то думая, что Кожинову эта песня особенно понравится, но тот отказался, сославшись на подсаженное горло. Реакция Кожинова была, в общем, весьма положительной, но все же несколько неожиданной для меня. Он сказал примерно следующее: «Да, у вас очень сильные песни, вы хорошо играете и поете. Однако в целом ваша поэтическая и музыкальная интонация не выходит за пределы того, что создали Окуджава и Высоцкий. Хотя, конечно, ваши песни намного чище — они русские, глубоко национальные. Но есть такой бард Васин, у которого каждая песня — настоящий шедевр». Затем Кожинов взял гитару и сам спел две-три песни — насколько я помню, на стихи современных русских поэтов. Напоследок он пригласил Колю попеть для своих друзей, когда ему удастся это сделать. Кожинов куда-то спешил, и потому встреча получилась недолгой — около часа. Николай поблагодарил Кожинова, сказав, что для него честь — услышать от такого человека любое мнение. Однако, когда мы вышли, Коля признался, что несколько разочарован манерой поведения Кожинова: «Конечно, он очень умный и тонкий. Но все-таки слишком категоричный и с большим самомнением».
Через лет десять — двенадцать мы с Кожиновым вернулись к разговору о Шипилове и авторской песне. Как я убедился, Кожинов свои убеждения и оценки менял редко. Для него по-прежнему кумиром был бард Васин. Он поставил мне видеокассету студии Васина, где вместе с ним пели какие-то молодые люди. Помню, он также ставил васинскую песню на слова Передреева и был в восторге от его игры и пения. Но, хотя песенное творчество Васина было интересно и симпатично, я все же остался при глубоком убеждении, что шипиловские песни намного ярче и талантливее.
Летняя поездка по России
В начале июля 1984 года мы вместе с Колей небольшой компанией совершили «круиз» по сибирским городам — посетили Томск, Барнаул и Сростки, где проходили Шукшинские чтения. Помню, Николай восхищался речью Валентина Распутина, с горечью констатировавшего, что человеческая природа мало меняется к лучшему, несмотря на «тысячелетнюю власть религии и столетие новейшей философии». В Барнауле мы много общались с местными литераторами — Толей Кирилиным, Женей Гавриловым (теперь уже покойным). Состоялось Колино выступление на барнаульском телевидении. Кстати, там же, в Барнауле, была написана Колина песня «Возле звенит, летает комар…», а в купе поезда из Барнаула в Москву — ставшая знаменитой «Станция Куеда». Во время этой поездки я убедился, насколько популярно было творчество Николая в народе. Он все время потихоньку пел в купе, что-то сочинял. И вдруг однажды, когда наш поезд стоял в Барабинской степи, мы услышали в противоположном конце вагона гитарный перебор, и зазвучало: «Никого не пощадила эта осень…» Молодежная компания и не подозревала, что живой автор этой песни находится рядом, в нескольких шагах. Когда я сообщил об этом ребятам, они страшно обрадовались и, конечно, тут же явились посмотреть на Колю, послушать его песни. Сам же Николай в этой ситуации был скромен, спокоен и абсолютно естествен.
Июль 1984 года в Москве был богат интересными встречами и событиями. Одно из них — наша совместная поездка в Троице-Сергиеву лавру, где Николай впервые в жизни встретился с православным старцем — отцом Кириллом. Нас сопровождал тогда еще неофит, подвизающийся около церкви, а ныне настоятель Сретенского мужского монастыря и духовник президента Георгий Шевкунов. Коля знал его давно — по-видимому, через Анну Горбову, свою хорошую знакомую, — в ее большой квартире у метро Новокузнецкая перебывал чуть ли не весь московский бомонд. Наш путь в лавру сопровождался бурными спорами о религии, о духе и творческой свободе. Однако Николай вел себя тихо, сдержанно — видимо, внутренне готовясь к встрече со старцем. Помню, когда все мы беседовали с отцом Кириллом Павловым, Коля стоял вытянувшись в струнку, как часовой у Мавзолея. Чувствовалось, что православие очень влечет его, но принять строгие церковные каноны он пока не готов. Тем не менее встреча со старцем произвела на него очень сильное впечатление, и он долго молчал на обратной дороге в электричке.