Воспоминания о русской службе
Шрифт:
Тяжкое и памятное время! Двадцать третьего декабря во время боев на станции Тайга родилась воя внучка, первого января я отвез жену в тифозный барак, через две недели она умерла, а в 1 000 миль отсюда в тот же день скончался от той же коварной болезни мой сын Альфред.
БЕГСТВО ИЗ ТАЙГИ
Когда мы осели в Тайге, большевики нас «зарегистрировали». Это был первый этап плена. Дело в том, что, заняв какой-нибудь населенный пункт или захватив пленных, большевики отправляли их за линию фронта, но не интернировали. В таком случае люди подчинялись военной администрации. Населению не приходилось очень страдать от регулярных войск. На втором этапе пленных сортировали, одних интернировали, других отправляли дальше в тыл, третьим разрешали остаться. Затем следовал третий этап — ЧК, чрезвычайная
Поскольку мы были зарегистрированы, нам воспрещалось покидать город. Но если уж выбираться из пикового положения, то надо пытаться бежать. Правда, пришлось выдержать там еще несколько недель. Мастер-путеец, живший с женой и сыном в железнодорожном вагоне, уступил нам половину этого вагона. Так как у нас ничего не осталось, я тоже был вынужден мародерствовать на поле боя. И не зря. Я нашел одежду и провиант, в частности муку, а еще мешочек семян и запаянную коробочку со швейными иголками. В данный момент семена и иголки были без надобности, но позднее сослужили мне спасительную службу. Печку в вагоне мы топили углем, украденным из паровозных тендеров, и кое-как прожили месяц. Когда Ирена немного окрепла, мы решили бежать на паровозе-снегоочистителе, где машинистом был друг нашего мастера-путейца. Жуткая поездка! Мы тулились на узенькой лавке, справа и слева осыпаемые снегом, под ногами громыхали и скрежетали очистные лопаты. Так мы проехали 100 километров на восток и очутились в татарской деревне.
Там нас приютил паровозный машинист, женатый на немецкой колонистке. Он страдал болезнью позвоночника и теперь держал маленькое крестьянское хозяйство. Эти люди отнеслись к нам по-доброму, предоставили комнату, где мы могли устроиться, только пропитание надо было обеспечивать самим. Тут-то мне и пригодились мешочек с семенами да швейные иголки. В деревне семян не было и особенно ценными считались капустные. Уповая на то, что в мешочке именно семена капусты, я выменял его на провизию, как и иголки, тоже пользовавшиеся большим спросом. Жене машиниста мы помогали по хозяйству и учили ее сынишку, пригожего двенадцатилетнего мальчика. За это она давала нам молоко и разрешала пользоваться кухней. До весны мы прожили тут без тревог.
Я написал в Барнаул, запросил, нет ли вестей от моего зятя, так как рассудил, что если он жив, то будет наводить там справки. Вскоре от него самого пришло известие, что он тоже попал в плен и был выслан в Барнаул, получил хорошее место в большевистской железнодорожной администрации и настаивает, чтобы жена спешно выехала к нему. Хотя сам я был против возвращения в Барнаул, где, как я знал, хозяйничают латыши, весьма для меня опасные, я все же хотел дать дочери возможность воссоединиться с мужем. И мы отправились туда, хоть и не имели письменного разрешения большевиков, которое тогда было необходимо. Мы добрались до Новониколаевска, но там на Алтайском вокзале нас все же арестовали. Вместе с несчетными беженцами мы сидели на вокзальном полу, дожидаясь поезда на Алтай, ходившего раз в день. Вся надежда была на то, что удастся затеряться в огромных толпах, а в поезде как-нибудь спрятаться от контроля чекистов.
ЧЕЛОВЕК СИБИРЯКОВА
Подле нас расположились мужчина лет тридцати пяти и его жена, оба в кожанках и в валенках, и тоже с маленьким ребенком. Судя по хорошей одежде, я решил, что этот человек — функционер Красной армии, тем паче, что на поясе у него висела кобура с револьвером. Его милая молодая жена предложила моей дочери подкрепиться из своей корзины, заметила, видно, что у нас нет почти ничего съестного. Муж принес чайник кипятку, заварил себе чаю, налил стакан мне и, глядя на нас, сказал, что мы, должно быть, проделали долгий путь и очень устали. Я поблагодарил его за доброту и, не называя моего имени и не отвечая на его вопрос, поинтересовался, что заставило его в таких тяжких обстоятельствах пуститься в дорогу с женою и ребенком. Осторожно оглядевшись по сторонам, он назвал мне свое имя. По профессии ветеринарный врач, он по заданию Красной армии ехал на Алтай, к китайской границе, куда его направили осматривать реквизированных лошадей.
Он рассказал, что учился в Томске, а потом за границей. И помог ему в этом великодушный благодетель, который взял его под свою опеку еще маленьким мальчиком. Он ведь из совсем бедной семьи
Пока он рассказывал, подошел долгожданный единственный поезд, и все спешно хлынули на платформу. Мы тоже хотели встать и скрыться в толпе, как вдруг в зал ожидания ворвались чекисты, закричали «стой!» и велели всем оставаться на местах — проверка документов. Наши надежды уехать пошли прахом. Мы оказались единственными без документов на проезд, и нам приказали ждать на месте — нас отведут в город, в ЧК. Одного чекиста оставили возле нас караульным. Я едва успел подпихнуть к вещам К. горшок с цветком и шепнуть: «Возьмите наш горшок и берегите его, это наше последнее достояние; дайте мне знать о себе в Барнаул, у портного Добровольского». Когда ветеринар взял мой цветочный горшок, чекист хотел выхватить его и воскликнул: «Ты с ума сошел — в этакий мороз и в давке тащить с собой это дерьмо! Тебе о жене с ребенком заботиться надо!» На что ветеринар ответил: «Я врач, а это целебное растение». Затем я потерял его из виду, не ведая, куда именно на Алтае он направляется, — он-то даже имени моего не знал, а в цветочном горшке находилось все наше тогдашнее достояние: драгоценности моей покойной жены, которые я до начала боев в Тайге доверил жене одного полковника (ей удалось бежать из обстреливаемого поезда) и получил обратно незадолго до отъезда из татарской деревни в Барнаул…
Через этот вокзал проходило множество военных эшелонов и поездов с беженцами. В час ночи прибыл эшелон с пленными российскими солдатами, которые воевали во Франции. Один из них служил вместе с моим младшим сыном. Я рассказал ему о своей судьбе, и когда эшелон двинулся дальше, солдаты увели нас собой, и вместе с ними мы поехали в Барнаул. Там у нас был знакомый, вышеупомянутый портной, который в свое время нас приютил. Зять мой был извещен о нашем приезде и на следующий день намеревался приехать за женой. Однако ночью его арестовали и отправили в Томск, в лагерь для пленных.
Поэтому в Барнауле, куда мы добрались с таким трудом и опасностями, делать нам, собственно, было нечего, более того, мы находились под угрозой ареста. Австрийские офицеры, которых я хорошо знал, уступили моей дочери две комнаты, но мне пришлось искать другое пристанище, и я нашел его за пределами города, в лагере военнопленных, где и прожил с мая до осени. В соответствии с новой обстановкой лагерь этот был превращен в так называемую «коммуну» и походил на настоящий городок, в котором были представлены все кустарные промыслы. Просто удивительно, чего только здесь не производили, притом вручную! Так пленные коротали время, обменивали свои изделия на провиант и одежду. Большевики снова и снова подступали к ним, принуждая вступать в Красную армию. Многие переходили к ним, исключение составляли только немцы. Нередко пленным приказывали выезжать в деревню — молотить конфискованное у крестьян зерно. Делали они это поневоле, а когда однажды огромные кучи зерна начисто сгорели и большевикам не достались, пленных к этой работе принуждать перестали.
Я нашел работу в табачном производстве, созданном немецкими и австрийскими офицерами под руководством одного из австрийцев. Когда его эвакуировали, руководителем выбрали меня, и австриец оставил мне все свои рецепты производства табака.
Иногда в потемках я пробирался к дочери в Барнаул, так как днем появляться там не мог. Однажды вечером, когда я был у нее, в дверь постучали, сначала тихо, потом все громче. Странно, ведь наши соседи, офицеры, стучали по-особенному, если поздно возвращались домой и моя дочь им открывала. Наверное, предательство, визит ЧК; но делать нечего — я открыл.