Воспоминания о Тарасе Шевченко
Шрифт:
Петербургском университете и был утвержден в звании экстраординарного профессора в
октябре того же года. Я помещался рядом с Публичною библиотекой, в доме Балабина, в
просторной и светлой комнате с перегородкою для постели; комната эта отдавалась от
находившегося в том же доме трактира. Помещение мое было не совсем удобно: за стеною,
отделявшею мою комнату от трактирного заведения, беспрестанно раздавались звуки
органа, и чаще всего терзали мой слух арии из
занимаясь каждодневно с утра до сумерек в Публичной библиотеке и других
книгохранилищах, я приходил в свое помещение только к ночи спать и боялся тратить
драгоценное время на приискание более удобного помещения, а потому целый год терпел
надоедливую музыку. Шевченко посещал меня по одному, а иногда и по два раза в неделю.
Я слышал стороною, что во время его последней поездки в Малороссию с ним случилась
какая-то неприятность, что к нему придиралась где-то полиция, что на него был послан
какой-то донос и вследствие этого он должен был уехать из Малороссии ранее, чем бы ему
самому хотелось. Но сколько я ни пытался узнать об этом от него самого, он отделывался
ничего не значащими фразами, признаваясь, однако, что действительно были к нему
придирки от какого-то станового пристава, но не имели важных последствий. Видя, что он
насчет этого не хочет быть со мною откровенным, я не стал более допрашиваться, а он во
все свои посещения сам не заводил об этом речи. Подсмеиваясь над моим помещением, он
говорил, что моя квартира истинно гусарская, а уж никак не профессорская, и в ней
приличнее было бы встретить груду опорожненных бутылок вместо ученых книг и бумаг.
Однажды устроил он мне по поводу моей квартиры такую шутку. Пришедши ко мне
вечером и услыхавши от меня, что я сильно занят приготовлением к завтрашней лекции и
должен буду проработать половину ночи, он ушел в трактир, застал там каких-то своих
знакомых и уселся за чай, а половым приказал завести орган и играть те именно арии,
которые, как он слышал от меня, мне особенно надоели. Часа два сряду мучила меня эта
музыка, наконец не стало терпения: понимая, что это Шевченко нарочно дразнит меня, я
вбежал в трактир и умолял его, ради человеколюбия, перестать терзать меня такою пыткою.
«А вольно тебе поместиться в застенке, — сказал он, — за то и терпи теперь пытки!»
Другие собеседники, слышавшие наш разговор, приказали половым перестать играть, но
Шевченко кричал: — «Нет, нет! Валяйте из «Трубадура», «Риголетто» и «Травиаты», я это
очень люблю!» С тех пор, однако, он не приходил ко мне иначе как по моему приглашению,
зная наверное, что я буду свободен, и тогда, ожидая гостя, для меня любезного и дорогого, я
припасал бутылку рома к чаю. [Шевченко опорожнивал ее в один присест и при этом
говорил: «Ты для меня не подавай целой бутылки, а отливай половину и прячь до другого
раза, когда я приеду к тебе. А то, сколько бы ты ни подал — я все выпью. Поставишь ведро,
я и ведро ухлопаю, а поставишь полубутылку — я и тем доволен буду». Пьяным и в это
время я не видал его ни разу, как и прежде.]
В разговорах о своих литературных занятиях, он был со мною сообщительнее, чем о
своих прошлых житейских приключениях; он часто и охотно делился своими
169
стихотворениями, еще не видавшими света, иное произносил на память, другое читал по
собственноручной рукописи, и самую рукопись, по моему желанию, оставлял у меня на
время. Между прочим, показывал он мне тогда маленькую /176/ переплетенную книжечку, в
которой написаны были произведения того горького времени, когда он находился в военной
службе. Ему тогда было запрещено писать, и он держал эту книжечку не иначе как в сапоге
на своей ноге, и, по собственным словам его, если бы у него нашли эту книжечку, то
подвергся бы он жесточайшей ответственности уже за одно то, что осмелился писать
вопреки высочайшему запрещению, не говоря о том, что большая половина стихотворений,
написанных его рукою в этой книжечке, была по содержанию нецензурного свойства. Кроме
того, в это время нередко видались мы у покойного графа Федора Петровича Толстого.Как
покойный граф, престарелый художник, так и его супруга и все семейство очень ласкали
Шевченка и любили его, столько же высоко ценя его двойной талант — художника и поэта,
сколько и его прекрасную, чистую душу, просвечивавшуюся во всех его речах и поступках .
Весною 1860 года перебралась в Петербург моя покойная мать, и мы наняли квартиру в
9-й линии Васильевского острова. Теперь я стал жить недалеко от Шевченка,
продолжавшего оставаться в своей мастерской в Академии художеств. Он приходил ко мне
каждую неделю по вторникам, когда у меня был назначен один вечер в неделю для приема
знакомых, но иногда заходил и в другие дни. Осенью того же года Тарас Григорьевич стал
бывать у меня реже. Поводом к этому, как оказалось после, было то, что он намеревался
жениться, и время его поглощалось на ознакомление с избранною особою. Но он почему-то
от меня как будто скрывал свое намерение, и я слыхал о нем от других, как равно услыхал,