Воспоминания о Тарасе Шевченко
Шрифт:
стихотворений, вынув их из столика, у которого они сидели. Тарас, прослушав одно или два
стихотворения и будучи, вероятно, в состоянии некоторого подпития и веселого настроения,
взял из рук исправника тетрадку его стихов, положил обратно в /46/ ящик, из которого они
были вынуты, и, заперши на ключ, выбросил ключ в растворенное окно, дав совет
непризнанному поэту не искать ключа. Обидевшийся исправник сказал что-то резкое
Шевченку; он ответил тем же. Исправник
служебное положение, Шевченко отвечал: «Дурний ти з твоїм...» Тогда исправник дал место
правосудию, и раба божия Тараса препроводили в Киев, а здесь посадили в крепость. Пока
подлежащие власти разбирали дело о неудачном гаданьи Тараса на зерне, его выпросил к
себе на поруки мой школьный товарищ священник Ефим Ботвиновский, которому Н. С.
Лесков в своих «Печерских антиках» посвятил несколько страниц.
Было 1-е августа, праздник происхождения, точнее предхождения или преднесения
честных древ животворящего креста. На Подоле, в церкви братского монастыря, служил
литургию нынешний петербугский, а тогда киевский митрополит Исидор, а оттуда совершал
обычный крестный ход на Днепр для освящения воды. Я пошел на церемонию и шел рядом
с процессиею. Тут подмигнул мне шедший в процессии о. Ефим. Я подошел к нему, а он
шепчет мне: «Тебе Тарас шукае». — «Где, что и как?» — спрашиваю я, не зная ничего
предыдущего, и о. Ефим передал мне вкоротке всю историю привезения, как он выразился,
«честных мощей Тараса» в Киев и содержания их у него на поруках. Я выразил намерение
самолично в тот же день отправиться на поклон к великому поэту, но о. Ефим отклонил
меня от этого. «Загуляв, — говорит, — козак з горя та з печаль Десь тиняеться по ярам та
горам... Не ночует даже иной раз у меня; и сегодня нет его дома. Жди, пока сам забредет к
тебе». Я прождал дня три; наведался сам, но и хозяина дома не застал.
6-го августа, в день преображения господня, на Подоле случился большой пожар. Я
пошел на пожарище почти в сумерки и неожиданно встретил там о. Ефима; он тотчас
всадил меня на свой скот и препроводил к себе на Старый Киев для свидания с
объявившимся Тарасом. У меня невольно забилось сердце при мысли о скором свидании с
человеком, которого я давно чтил в душе за его несравненный талант; молодое воображение
рисовало его в каких-то причудливых, необыкновенных чертах; я думал о первой встрече,
первом приветствии и, признаюсь, смущен был немало, не зная, с чего начать. Увы! Скоро
все мечты рассеялись, как дым, при виде глубокогрустной картины: Тарас, которого не
оказалось в комнатах, вскоре найден нами... в преждевременном и отнюдь не непорочном
сне... Указанное обстоятельство нисколько, разумеется, не уменьшило моего глубокого
уважения к поэту и сердечных моих симпатий к нему, но повергло меня в неописанное
смущение, в котором я счел за лучшее удалиться в комнаты. Не меньше моего, кажется,
смущен был и Тарас Григорьевич, когда, кое-как разбуженный о. Ефимом, вошел с ним в
комнату и увидел меня. «Ох, Зелена, Зелена!» — повторял он со вздохом, то глядя на меня,
44
то опуская голову на грудь. Хотя радушный хозяин поспешил расшевелить нас наливочкою,
но разговориться на сей раз мы никак уже не могли, и я скоро отправился к себе на квартиру.
На другой день, часов в 5 пополудни, Тарас Григорьевич пришел ко мне, и тут уже мы
разговорились не по-вчерашнему. С первых почти слов он заговорил о задуманном тогда в
Петербурге издании «Основы», ее задачах и целях, силах, способах и пр. Я в свою
оче-/47/редь сообщил Тарасу Григорьевичу о готовившемся у нас периодическом издании,
духовном и даже специальном, но с местным историко-литературным и церковно-
проповедническим отделом, к сожалению, почти не тронутыми потом при выполнении.
Тарас Григорьевич отнесся к нашему предприятию с величайшим сочувствием и
одобрением, желал нам полного успеха, но в то же время, указывая на свое петербургское
издание, широкое и более местное по своей задаче, заохочивал меня к участию в нем,
просил указать других, готовых трудиться на этом поприще. Трудно было мне дать какой-
либо удовлетворительный ответ на теплые, задушевные слова земляка-поэта; никто в нашем
заколдованном кружке не обмакивал еще пера для печати и сам я ничего также не писал и не
печатал, кроме одной маленькой статейки, случайно и без моего ведома попавшей в том
году в «Русскую беседу». Была, правда, у меня на сей раз одна небольшая вещица,
написанная мною по-малорусски, в виде образчика, для поддержания местной идеи,
которую я проводил в программе нашего издания, но, боясь судьбы стихов Табачникова, я не
вдруг и после некоторого насилия над собою решился показать ее великому моему гостю.
Он попросил меня прочесть, и не успел я окончить, как он обеими руками взял ее у меня из
рук и, закладывая в свой карман, сказал: «Тепер хоть ви мені що, а вже я вам і до віку
вічного не оддам». Так и не отдал он уже мне моего рукописания, увез его с собою в
Петербург, читал землякам, восторгался чистотою речи, ее ритмом, речитативом, как