Воспоминания о Тарасе Шевченко
Шрифт:
проходила без разрушительных бурь. Сильные страсти слегка только касались его нежного
сердца, но светлый разум и теплая вера исцеляли язвы, ими нанесенные. Он жил и любил,
но благородные и возвышенные чувства не покидали его никогда. Изящное питало душу
его, всегда расположенную к добру. Художник выразил все это. Взгляните на эти уста — они
беседуют с вами, они подают вам мудрый совет или произносят утешение, но вот изрекли
они два-три стиха к портрету:
Воспоминание
Я образ, я мечта,
И становлюся я
Чем старше, тем моложе...
Чем старе становлюсь, тем я кажусь моложе.
Взгляните теперь на эти прекрасные руки, эти белые нежные руки, не удивляйтесь — их
орудие было легкое перо, за которое брались они, отрываясь от златострунной лиры.
2 мая.Вчера, то есть 1 мая, думал я докончить портретец Жуковского, однако за
неимением красок должен был отложить свое намерение... Брюллов своих не дал да еще
выбранил меня изрядно, что я, не имея своих, думаю, что весь свет обязан мне служить. И
много кой-чего музыкального напел он мне за важный мой проступок... Сердце у меня
сжалось, слыша такие слова от человека, столь уважаемого...
1839 год
8 марта.7 часов. В шесть часов расстался я с Штернбергом. Долго тянулся его отъезд.
Это отрывало его от дела, он не мог ничем заняться, хлопотал и о дорожных вещах, и
прощальные визиты озабочивали его с утра до вечера. Наконец, вчера вечером, часу в 8-м,
приход Даля напомнил нам о близкой разлуке.
Скоро мы разошлись, я ушел к Прокоповичу, он уехал к Трейберу, в 11 часов вечера
были мы дома. Я вспомнил про альбом Гребенки и нарисовал туда профиль Штернберга. В 6
часов мы встали и после чаю до прихода натурщика занялись укладкою. Только что
принялся я писать, как пришел Николай Данилович Белозерский. Приход его чрезвычайно
обрадовал меня. Около трех часов поехали мы к Кукольнику, побыли у него полчаса... По
дороге заехали к Бастину и Соколовскому.
Приехавши в Академию, Вася пошел к Василию Ивановичу и к Брюллову. С последним
он не видался, сказали, что дома нет. В 6 часов он уехал. Я остался один, вокруг меня тихо и
пусто. Я один...
64
Прощай, дружок Вася, поручаю тебя деснице божией! Счастливый путь тебе, голубчик!
После класса пришел Шевченко и очень жалел, что не застал Штернберга и не простился с
ним. Мы идем с ним к Евгению.
10 марта.Были мы в тот вечер у Евгения, застали там Лагоду. С сожалением услышали
они, что Вася уехал, пожелали ему сча-/71/стливого пути и благополучного возвращения.
Любовались его рисуночком, в особенности хозяин альбома был в восторге. Часа с два
оставались мы там, поужинали малороссийской колбасой и пошли домой.
Святая. 2 апреля. Воскресенье.Сегодня в девять часов поутру шлет за мной Брюллов.
Он встречает меня с насмешливою гримасою и вопросом: «Что, нездоров? Голова болит!
Зачем вы не работаете? Долго ли будет торчать здесь ваша работа?»
Вчера вечером часу в 11-м пришел я к нему. Шевченко читал «Анахорета», а он
раскладывал гран-пасьянс. Я показал ему рисунок — «Портрет m-me Клодт». «Похожа,
очень похожа, дайте карандаш!» И действием волшебного карандаша рисунок, в котором
видна была робость ученика, принял тотчас другой вид. Не касаясь лица, он бегло прошел
драпировку (платье), кое-где тронул складочки, обошел контуры кисточки, и рисунок ожил.
«Ну вот, — сказал он, — немного недоставало, а какая разница. Вялый! Не чувствуете
красоты, ну, прочь с бумагами, сейчас принесут нам ужин».
В пище он неприхотлив, но разнообразие и в этом не последнее... Так было и вчера за
ужином. Был он очень любезен, говорил о своем вояже в Грецию, шутил с нами всячески,
представлял спящего на солнце щенка. Надо заметить, что он обладает необыкновенною
способностию все представлять в лицах: людей и зверей, птиц, гадов и насекомых.
Фейерверк и иллюминацию представляет он так живо и смешно. Говорил об «Афинской
школе» Рафаэля, о Пуссене, заметя, что сей последний великий художник не имеет тонких
идеальных экспрессий, какие у Рафаэля исключительно. «Моисей, источающий воду»
Пуссена — превосходнейшая картина! Он ставит ее высоко. Зашла речь о «Помпее». Здесь
мы рассказали ему некоторые подробности того времени, как она была привезена в
Петербург. Слухи и толки об ней, про обед, данный Академией перед картиной, за которым
все единодушно, со слезами восторга на глазах, пили здоровье отсутствующего творца
«Последнего дня Помпеи».
Время нечувствительно летело, и уже в час пошел он в постель. С полчаса я побыл еще
у него и ушел, сказавши, что завтра остаюсь дома рисовать свой портрет и рисуночек
Штернбергу.
Вчера расстались мы приятелями, а сегодня встретил он меня оскорбительным тоном с
глупыми причудами. Эта самая неровность в обращении делает положение мое
чрезвычайно тягостным, но что до этого: не я один пью такую горькую чашу. И не он ли
сеет во мне семена прекрасного искусства и всех нас восхищает своим дивным талантом...