Воспоминания о Тарасе Шевченко
Шрифт:
богатства содержания, в их то живых, игривых, веселых, то грустных, но никогда не
безнадежно грустных мотивах, как в изящных звуковых формах, отлилась вся Украина с ее
патриархальным бытом, с исполненным простоты и героизма характером, с ее чувствами, с
ее славной и вместе грустной историей, с ее привлекательной природой. Вот почему
украинская песня служит для простолюдина бессознательным источником самоуважения и
создает ту нравственную силу, которая всегда
протестант, состарившийся на Украине, при виде народного поэта, в личности которого, в
его думах олицетворилось перед ним все прекрасное второй его родины, первый
провозгласил его «батьком».
В октябре того же года Шевченко приехал ко мне опять, больной, и прожил у меня около
двух месяцев. Утром он обыкновенно писал, не нуждаясь нисколько в уединении. Он писал
как бы шутя. По делам, которые я тогда имел с евреями, иногда наполнялась ими гостиная
моя, в которой Шевченко обыкновенно занимался, но этот шумный кагал не только не
мешал ему (хотя бы он мог удалиться в кабинет), напротив, продолжая писать, он
вслушивался в разговоры евреев, вмешивался в них и, рассмешив чем-нибудь кагал, сам
хохотал, продолжая быстро и безостановочно свое дело, без всяких поправок. Вечер
проходил в разговоре, продолжавшемся обыкновенно часов до двух. Соображая его очень
недавний выход из состояния простого работника, я удивлялся его развитию и
многосторонности его знаний, дававших каждый вечер новую пищу для разговора. Иногда
он занимался чтением библии, отмечая места, поражавшие особенным величием мысли; к
сожалению, библия эта в пожар сгорела. Из тогдашних предположений его помню два
неосуществившиеся: первое — большая картина «Видение Иезекииля в пустыне, полной
сухих костей» и 2-е — путешествие по Днепру (с обозрением окрестностей его) в обществе
нескольких личностей, к участию в котором он приглашал меня с целью изучения края в
археологическом, историческом и этнографическом отношениях.
По случаю переделки в моем доме он переехал в с. Вьюнище к помещику С. Н.
Самойлову, где прожил около месяца. В это время /90/ он предложил мне снять с меня
портрет; вместо этого я просил написать мне его портрет. Он принялся за работу и окончил
ее, оставалась незначительная отделка, из-за которой, уезжая в Яготин к князю Репнину, он
взял портрет, обещав мне в скором времени выслать его; это был портрет, далеко не
похожий на все существующие теперь, это был портрет не Т. Г. Шевченка, но портрет
народного поэта, бойко схваченный в минуту его поэтического вдохновения; к сожалению, я
не получил его, и он потерян безвозвратно; в Яготине он затеряться не мог, княжна Репнина,
глубоко уважавшая талант поэта, наверное, сберегла бы его и поделилась со светом.
В разговорах со мною Шевченко рассказывал случаи из его школьной жизни у дьячка.
Кроме уже известных, помню рассказ его о тогдашней его профессии, доставлявшей ему
скудные средства к существованию: это чтение псалтыри над покойниками. Чтобы ускорить
эту утомительную работу, он иногда на половине псалма начинал «приидите, поклонимся»
и, пользуясь отвлечением внимания посетительниц к поклонам, перевертывал несколько
листов, чего не замечая, они, поражаясь внятностью и вместе быстротою его чтения,
считали его лучшим чтецом и охотнее других его приглашали. Голод нередко заставлял его
87
посягать на чужую курицу или чужого поросенка, из которых он обыкновенно в ночную
пору стряпал ужин в пещере, находившейся за селом; обыватели, видя по ночам огонь в
пещере, порешили, что там должна быть нечистая сила, и обратились к батюшке, чтобы он
изгнал ее оттуда; священник в сопровождении народа, окропив вход в пещеру святой водой,
предложил освидетельствовать ее. Так как никто не соглашался на такой смелый подвиг, то
порешили в видах поощрения сделать складчину. Когда собралось порядочное количество
медных монет и смельчака ни одного не оказалось, то Шевченко, выступив вперед, изъявил
желание войти в пещеру. Некоторые не хотели подвергать мальчика опасному риску, другие
возразили: «Воно мале, до него нечистая сила не коснется». Чтобы более отдалить всякое
подозрение, он просил, чтобы к нему привязали веревку, которою, в случае опасности,
могли бы вытащить его. Отправясь на веревке в пещеру и убравши в сторону все остатки
стряпни своей, он вышел, объявив, что в пещере ничего не оказалось, за что и получил
порядочный куш складчины от удивленной его смелостью толпы.
Веруй глубокоразумно, писал он мне в одном письме из Новопетровского укрепления,
утешая меня в постигшем тогда семейном горе. Я был свидетелем, когда он, слушая
кощунство хозяина, у которого он жил, сказал: «Издеваться над теми нравственно-
религиозными убеждениями, которые освящены веками и миллионами людей, неразумно и
преступно».
Несправедливо некоторые предполагали в нем безусловную ненависть к лицам высшего
слоя общества; в каждом человеке, без различия состояния и общественного положения, он
ценил прежде всего достоинство человека, во всех слоях общества у него было много