Воспоминания о ВГИКе
Шрифт:
Содрогаясь внутренне, силился я понять происходящее, примеряя тайные домыслы, слухи о сатанизме Ленина, Сталина и иже с ними, о высшей их цели – погубить русский народ, растлить, одурачить, обессилить его и подчинить евреям, или немцам, или папуасам, черт их не разберет!.. Пусть Сталин – гений, пусть он во всем предусмотрителен и прав, но какой нечеловеческой волей, каким дьявольским коварством надо обладать, чтобы подчинить себе, и только себе, многотысячную партию, многомиллионный советский народ? Неужели все это решает он один? Ведь старшие его соратники оказываются оборотнями и врагами коммунизма, верные его друзья – Молотов, Ворошилов, Буденный, Ягода, Ежов, Каганович и прочие – не больше, чем посредственности, а то и полуграмотные авантюристы…
Разумеется, даже с близкими друзьями, даже с родными я этими мыслями не делился. Скрытность, молчание, рожденные страхом и бессилием понять происходящее вокруг, заставляли меня гнать эти мысли прочь, уговаривать себя, что это все мерзко и меня не касается.
Гораздо больше занимали меня мои собственные дела. Надо было доделывать опостылевшую «Вражду», зарабатывать на пропитание. Неожиданно ко мне пришел сам Туркин. Меня не было дома. Он остался поджидать, пил чай, беседуя с мамой. Судя по ее смущенному румянцу и светящимся глазам, расхваливал меня.
– Я пришел, Слава, звать Вас в аспирантуру. Будет большой набор. Нужно воспитывать теоретиков, знакомых с практикой кинодраматургии. Вы подходите почти идеально…
– Почему почти?
– Ну, знаете, капризности самолюбия, поэтическая анархичность, но все это пройдет, Вы ведь так молоды.
– А Вы уверены, Валентин Константинович, что из меня что-то выйдет?
– Уверен, Слава. Поверьте мне, я ведь Вас никогда не подводил. Приходите в институт прямо завтра, с заявлением… ну, я засиделся, пойду. Обязательно пришлите его завтра, Надежда Владимировна!
– Как ты разговаривал со своим учителем?! – возмущалась, проводив его, мама. – Пожилой и знаменитый человек пришел тебя звать…
Позднее присоединился и папа. Аспирантура, адъюнктура, это все-таки что-то солидное… Правда, предмет твой проблематичен, неясен, но все-таки, да и стипендия. Хоть и немного, зато постоянно.
Я пошел. Через несколько дней стал сдавать вступительные экзамены. Историю и технику кино, читанные в институте, мне зачислили. Туркин и Волькенштейн поставили пятерки, ничего не спрашивая. Было лестно. С литературоведом Еголиным я поспорил о влиянии декабристов на Некрасова. Он, по-моему, только о Некрасове и спрашивал. Вонзенная им тройка значения не возымела. Вместе с С.С. Гинзбургом, В.Н. Жданом и какими-то интеллектуальными дамами я был зачислен.
И когда, с победоносным видом, я явился домой, папа вручил мне повестку из военкомата. «В связи с окончанием учебы в институте и окончанием отсрочки явиться для прохождения действительной воинской службы…»
О воинской службе я как-то забыл. Отсрочку оформляли, кажется, в институте. Значит, аспирантура тю-тю? Пошел к Туркину. Тот взволновался, закипятился: как же так? Пойдите к директору! Вы же приняты… Они обязаны отсрочить…
Пошел в институт. Никто там ничего определенного не знал. Студентам отсрочка – да, полагается. А аспиранты, вероятно, как правило, уже отслужили действительную? Или им тоже полагается? Написали бумагу в военкомат. По-моему, слишком подробную и торжественную, чтоб могла подействовать: подающий надежды молодой ученый, срочная необходимость научных сил для кинематографии… какая-то. Вероятно, не подействует…
В пустынном по-летнему гиковском коридоре я встретил мрачного Володю Нижнего, эйзенштейновского аспиранта, пытавшегося поставить фильм в Баку.
– Ты что, ничего не знаешь? В Баку арестованы Зильберберг и Дубинский. Я поспешил оттуда уехать. Не вздумай туда соваться…
Переделанную «Вражду» я послал на Бакинскую студию почтой. А тут еще какой-то очень любезный человек попросил меня зайти вместе с ним в кабинет директора:
– Поздравляем Вас, Ростислав Николаевич, с поступлением в аспирантуру. Товарищ Туркин и другие очень Вас аттестуют. Надеюсь, и нам Вы поможете…
– В чем я могу помочь?
– Будто не понимаете, Ростислав Николаевич? Будет начало учебного года. Надо выступить…
– О чем?
– Как о чем, Ростислав Николаевич? Надо разоблачить существовавшую на сценарном факультете враждебную группировку: Майский, Ласкин, может быть, еще кого-нибудь назовете. Вам же виднее. Ведь вместе учились, разговаривали о том, о сем, вот и припомните, назовите. Можно и с других факультетов. Вам же виднее…
Что я бормотал в ответ, не помню. Открыто сказать, что никаких подозрений не имею и выступать не буду – не посмел. Выскочил из кабинета как пьяный… Что делать? И знают ли «они» о Зильберберге?
Выступать я, конечно, не буду. Черт с ней, с аспирантурой. Но ведь… смыкается круг?
Пошел к Туркину. Разумеется, он не стал советовать выступить, но и что делать, посоветовать не мог. Назавтра я пошел в военкомат. Торжественную бумагу порвал. Об аспирантуре ничего не сказал. Просился в кавалерию. Назначили в авиацию. Почему?
Через несколько дней остриг волосы и явился «с вещами».
Сергей Васильевич Комаров
Радость открытий
С.В. Комаров
В институте дело развивалось. Рядом с фильмотекой был большой зал. Его в прошлом московское студенчество (белоподкладочники) использовало для пирушек в Татьянин день, в дни тезоименитства царских особ. Он был под самой крышей на четвертом этаже (при перестройке «Яра» под гостиницу его снесли вместе с куполом). Этот зал выбрал С. М. Эйзенштейн для своих лекционных занятий. В нем отгородили угол для кафедры режиссуры. В 1932 году Эйзенштейн вернулся из США. На студии постановку ему не давали, и он с увлечением взялся за педагогику. Лекции Эйзенштейна привлекали всех. Большая аудитория наполнялась до отказа. А когда Сергей Михайлович был свободен, часто заходил в фильмотеку (она была рядом). Он очень любил смотреть иностранные фильмы, их мы с Вилесовым покупали на вес в прокатных конторах. В фильмотеке была передвижка, монтажный стол, маленький экран.
Приезжая на занятия в ГИК, Эйзенштейн заходил и спрашивал: «Есть что-нибудь новенькое?». Просматривая фильмы, он их комментировал, а я брал «на вооружение» его рассказы о немецком, французском и американском кино. Характеристики немецкого экспрессионизма, французского авангарда, данные Сергеем Михайловичем, я пересказывал в своих лекциях. Ф.П. Шипулинский ушел на пенсию, и я начал читать курс «Истории зарубежного кино» на всех факультетах. Сергей Михайлович помог мне составить программу курса, в котором рассказывалось о немом кино пяти стран мира. Первые десять лет – с 1895 по 1905 год – была предыстория, ас 1910 года стали выкристаллизовываться творческие фигуры во Франции, Германии, США, Италии. Всего на весь курс давалось 36 учебных часов. Сергей Михайлович помог мне получить возможность посещать киновстречи в БОКС (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей). Там проводились открытые просмотры для крупных деятелей кино с обсуждением. Редкие встречи с иностранными кинематографистами. Здание бывшего Морозовского особняка на Георгиевской площади было сравнительно небольшим. Просмотровый зал – в подвале. Но главное – это библиотека. Туда поступали киножурналы из Франции и Германии (с США дипломатические контакты налаживались трудно). Я завел тесные связи с заведующей библиотекой: она давала мне журналы, а в кабинете киноведения переводили наиболее интересные статьи. Так создавались картотека иностранных фильмов, биографии творческих мастеров, а для меня ценнейший материал по лекционному курсу.