Воспоминания. 1848–1870
Шрифт:
Оба друга посмотрели на меня как на больную.
– А мы хотели идти обрадовать пап'a, – сказал Огарев. – Что это за сюрприз?
– Пожалуйста, не говорите пап'a ни слова, пусть он думает, что согласного священника не нашли. Помните, как я вас, против вашей воли, сберегла от роковой пятницы Петрашевского? Ну, наше венчание еще в тысячу
Пришлось уговаривать отца отпустить нас в Одессу, где у Огарева были тоже друзья; там следовало найти капитана английского корабля, который согласился бы взять нас без паспорта. Паспортов за границу в то время не выдавали. Мой отец настаивал только на том, чтобы, приехав куда бы то ни было за границу, непременно венчаться, хотя бы в лютеранской или католической церкви.
После свадьбы сестры (со свадьбой спешили в виду приближения поста, о котором сначала все позабыли) был наконец назначен день нашего отъезда; родители мои уезжали в деревню, мы – в Одессу, а сестра с мужем оставались в Москве. Ах, эти тяжелые прощания! Сколько их в жизни каждого человека, сколько их досталось и на мою долю! Помню, что в этот день была страшная гроза, потом дождь ливнем лил… Говорят, это счастливая примета…
Когда мы добрались до Одессы, Огарев занялся поисками английского капитана, но ему и в этом не было удачи: история Петрашевского с многочисленными арестами напугала всех, никто не решался ни на какой смелый поступок; все были запуганы. Друзья Огарева, между которыми помню Александра Ивановича Соколова, советовали ему ехать в Крым и там выжидать, пока представится благоприятный случай уехать за границу.
Итак, совершенно случайно мы поселились на некоторое время в Крыму и провели там восемь месяцев. Я была в восторге от климата, от величественной природы; благоухание распускающихся почек на миндальных деревьях в нашем саду, виноградные лозы – всё мне напоминало наше пребывание в Италии, мою страстную симпатию к Наташе Герцен, от которой мы получали нетерпеливые
В то время я много ходила с Огаревым по руслу быстрых и неглубоких речек в окрестностях Ялты; там мы находили множество окаменелостей, часть которых впоследствии привезли в Яхонтово. В одну из этих прогулок я сильно промочила ноги и тяжко захворала воспалением в груди; сначала Огарев сам меня лечил, но заметив, что болезнь принимает более серьезный характер, пригласил тамошнего врача. Я была близка к смерти, но молодые силы победили болезнь, и судьба сберегла меня для невероятных, тяжких испытаний. Я поправлялась медленно и, быть может, от слабости, впала в ностальгию: только и думала о своей семье, о свидании с нею…
Огарев был глубоко потрясен моим душевным состоянием и решил ехать обратно в Яхонтово, тем более что в то время невозможно было ехать за границу. Мы вернулись домой глубокой осенью; верст за сто моя сестра с Феклой Егоровной выехали нам навстречу; мы и плакали, и смеялись, и не могли наговориться.
Мои родители занимали первый этаж нашего дома, а мы расположились наверху. К сожалению, как открылся зимний путь, мой зять уехал с сестрою в Москву, и мы остались наверху одни. Огарев развесил портреты своих родителей и деда, превосходно писанные масляными красками, покрыл стены литографиями любимых поэтов и друзей своих с рисунков Рейхеля и Горбунова – тут был весь московский кружок. Посреди комнаты стояло его роялино 26
26
Небольшой рояль (устар.). – Прим. ред.
Конец ознакомительного фрагмента.