Воспоминания. Том 2. Московский университет. Земство и Московская дума

Чичерин Борис Николаевич

В сентябре я вернулся в Москву. Университет я нашел в новом настроении, которое оправдывало все мои опасения. Торжествующая пошлость сияла самодовольством и била ключом во все стороны. Аркадские времена с субботними собраниями были порою преобладающего влияния молодых профессоров; теперь настало владычество старых, погрязших в рутине прежнего порядка. Большинство, сомкнувшееся вокруг «Московских Ведомостей», было упоено успехами своего патрона, которые отражались и на нем, приобретая ему все больше и больше приверженцев. Воспетый Вяземским «Бобчинских и Добчинских род» неустанно кадил новому божку, провозглашая его спасителем отечества и низводя самый патриотизм до какого то нахального и противного лакейства. [38] Никольского земля не носила: он лебезил перед ректором, лебезил перед Катковым, ораторствовал в Совете. О субботах, разумеется, не было и помину. Они заменились вечерними собраниями по пятницам у ректора, куда сходились все, и где царила непроходимая скука, завершавшаяся водкой и колбасой. Я раза два был на этих вечеринках; но все, что я тут видел и слышал, было мне так противно, что я перестал ходить. Дмитриев утешал себя советскими стихотворениями, которые обыкновенно экспромтом выливались из-под его пера во время заседаний. Однажды прямо против нас сидел профессор сельского хозяйства Калиновский, который был вместе и директором Зоологического сада. Он только что перед тем получил чин действительного статского советника, составлявший предмет самых пламенных помышлений известного разряда профессоров. В Совете шли какие то глупые прения. Никольский ораторствовал, а Дмитриев что-то строчил. Я сидел возле него; он подал мне бумажку, и я прочел:

38

Б. Н. Чичерин намекает здесь на эпиграмму кн. Вяземского, направленную против Каткова, которую он приводит в VI гл. своих Воспоминаний и в которой имеются следующие строки:

Все это вздор; но вот в чем горе:Бобчинских и Добчинских родС тупою верою во взореПред ним стоит, разинув рот.

Новый блеск у нас в компании,Радость новая в сердцах:Калиновский в новом звании,В генеральских он чинах.Он с своею важной рожеюНыне сделался вельможею;Вот куда его завезИзученный им навоз!А в саду-то беззаботныеТак

и прыгают животные;Но всех более процвелСветлой радостью осел.

Скоро муза Дмитриева была призвана к более обширному поприщу. К концу года профессора вздумали дать новому ректору коллективный обед. Искали какого-нибудь повода. Одни говорили, что это будет отплатою за те закуски, которыми он угощал нас по пятницам. Другие старались придать этой демонстрации высшее, общественное значение: утверждали, что профессора хотят отпраздновать восстановление выборного права, хотя с тех пор прошел уже почти год, и никто об этом прежде не помышлял. В сущности, это было торжество ликующей пошлости, которая после временного принижения воспрянула с новою силою. Университет был спокоен; ректор был выбран совершенно по плечу господствующей партии, которая заискивала перед ним в ожидании наград и не могла нарадоваться своему представителю. Наконец в лице Каткова был приобретен патрон, голос которого звучал на всю Россию, исполняя гордостью сердца его приверженцев и давая им крепкую опору во всех их маленьких делишках. Как же было не ликовать при таком неожиданном обороте дел? Очевидно, надобно было, по русскому обыкновению, устроить попойку.

Меньшинство, с Соловьевым во главе, ни на минутку не колебалось насчет своего образа действий. Можно было, как неизбежное зло, иметь Баршева ректором; но чествовать коллегиальным обедом такого пошляка казалось нам унизительным для собственного нашего достоинства и несовместным с достоинством университета. Надобно было, чтобы русское общество знало, что не все профессора с наслаждением купаются в этом омуте, что есть между ними люди, которые иначе понимают честь университета. Мы решили не ехать. Напечатанное в газетах описание обеда оправдало все наши ожидания. Один за другим представители факультетов и выдающиеся профессора курили фимиам сидящей перед ними старой и глупой бабе. На сцену выступил и Катков, который указал на Баршева, как на одного из зачинателей либеральных реформ в уголовном судопроизводстве. Не забыты были и обычные для всякой пирушки телеграммы князю Горчакову, Муравьеву и Бергу. Все завершилось громким «Gaudeamus», который заревели отяжелевшие от вина старички, после чего деканы торжественною депутацией поднесли супруге ректора коробочку конфект. Одним словом, все было как следует, и все веселились всласть.

Дмитриев вздумал увековечить этот обед торжественной одой. Однако, на этот раз вдохновения хватило только на отрывки. Он написал первые три строфы, затем мастерски пародировал речи Юркевича, Крылова и Любимова; но на этом он остановился. Я все побуждал его докончить это историческое произведение; но он говорил, что как то не пишется, хотя у него уже подобраны некоторые рифмы, которые он непременно вставит, а именно: медицинский и свинский, Анке и стклянки. Тогда я вспомнил свои прежние похождения по этой части, взялся пополнить пробелы. Исходя от придуманных им рифм, я написал остальное. Произведение вышло удачное и всех наших друзей насмешило не мало. Общий тон был хорошо поддержан; трудно было даже догадаться, что ода писана в две руки. Помещаю ее здесь, как памятник тогдашней университетской жизни.

Ода на обед, данный ректору профессорами Московского университета

В дни верноподданных скандалов,Когда пел оды Шевырев,В честь тупоумных генераловДавали много мы пиров.Но ныне времена другие:Стремясь к развитью своему,Теперь покорствует РоссияУже не силе, а уму.Изобразит ли стих мой слабый,Как старший университетОднажды в честь беззубой бабыЗадал торжественный обед?На пир сей истинно-московскийСтеклись друзья из всех углов:Из синагоги Гивартовский,Из океана Соколов [39] .Враг независимости польской,Сей препоясанный на брань,Сей ярый патриот НикольскийПринес сюда свою гортань;И вместе с ним, послушен гласуЛеонтьева, сюда пришелПеховский, воротясь из лясу,Где он ваканции провел.Тут был премудрый Калиновский,Преподаватель для коров,Сладкоглаголивый Лясковский,Страдающий теченьем слов;Мильгаузен, отец уступок,Всем сердцем возлюбивший всех,И все, что только есть поступок,Уже считающий за грех;И факультет тут медицинскийВесь в сборе, эка благодать!Читатель просит рифмы: свинскийНу нет, уж лучше промолчать!Все дружно яства пожирали,При громе Сакса скрипачей,И длань игуменьи лизалиС приправой тостов и речей.Вот Николай Богданыч Анке,О чудо! встал и говорит;Он знал лекарственные стклянки,А также херес и лафит;Но было вовсе не по нравуЕму публично говорить,И красноречия отравуС трудом он силится испить.За ним бесцветны, но приятны,Потоки полились речей;Давыдов, Лешков непонятныйИ сам Полунин Алексей,С дьячковским голосом и видом,Поют игуменье хвалу.Сравнишься мудростью с ДавидомИ Валаамову ослуПодобна ты, о мать святая,И всех чаруешь нас вполне,Ты, в юбке ректорской блистая,С звездой на левой стороне!Гостеприимна ты по-русски,Мила в ужимках и в речах;Ты даже в пятницы закускиДля нас устроила на днях;И мы за сыр и за селедку,За колбасу и за икру,За то, что смачиваешь глоткуТы нам бутылкой ввечеру,Тебе днесь пиршество на славуВсей корпорацией даем,Как будто выборному правуМы честь поздненько воздаем.Мы, верь, давно тебя желалиИ ясной дождались поры;Забудь лишь, матушка, что клалиТебе мы черные шары,И возвратившееся стадоТы попеченьем не оставь,Не обойди ты нас наградойИ всех in corpore представь!»Так пел Полунин вдохновенный,Какой-то издавая стон,И слышен клик одушевленныйЕму в ответ во всех сторон.Но чтоб беседе этой росской,Которой тон немного прост,Придать оттенок философский,Юркевич предлагает тост.Он пьет за наше единенье,Вне всяких партий и преград,Союз во имя просвещеньяИ получения наград;И с Матюшенковым, с Пеховским,Ни от кого не сторонясь,И с Калиновским и с Лясковским,Со всякой пошлостию связь.Он говорит: «Я к вам в обительСудьбой недавно занесен,И на нее смотря, как зритель,Советом вашим я прельщен.Хотя и ссоритесь вы дома,Хоть и деретесь вы слегка,Но вам пословица знакома:Рукою моется рука.Там говорит Никольский в меру,Имеет Лешков должный вес,И мнится ветренную ГеруПрогнавши, царствует Зевес».И мать игуменья, вздыхая,Стыдливо говорит в ответ:«Извольте видеть, честь большаяМне выбор ваш и ваш обед.Ах, знаю я, что недостойнаНа этом месте я сидеть;Все говорят, что непристойноМеня вам ректором иметь.Но хватит все ж у нас умишка,Чтоб вам, где нужно, угодить,И своего чтобы делишкаПри этом тоже не забыть.Да и смирна я непомерно;Зато от вас такая честь!Всяк думает: на ней уж верноВерхом мне можно будет сесть.Не выставляюсь я осанкой,Не оскорбляю вас умом;Большой, вот видите, приманкойНам служит пошлости диплом.Не любим важности посольской,Свой брат кому из нас не мил?Вот и оратор наш НикольскийКо мне в дворецкие вступил.Он у меня на побегушках;Я прикажу: плясать пойдет,И чай подаст и на пирушкахГостям шампанского нальет.Всего вернее путь лакейский,Гласит нам опыт, и держасьСмиренно мудрости житейской,И я чинишка дождалась;И ректорства и генеральстваМеня сподобила судьба.Раба я высшего начальства,Совета нашего раба!»«Хвала, – изрек Крылов ученый, —О, милый ректор наш, тебе!Ты, правда, малый не мудреный,Но ты пришелся по избе.Под властию Аркаши [40] строгойНаш голос оставался нем;Хоть бунтовали мы немного,Но все как будто не совсем.Но днесь казенному указуКонец, конец уже настал;Auspicia sunt fausta! [41] сразуНаш выбор на старуху пал».Не утерпел тут и сладчайший,И медом речь его лилась:«Друзья, на праздник величайшийСемья вся наша собралась.Семья! ах, кто при этом звукеНе скажет: университет!О alma mater! и в разлукеТы слаще меду и конфект.В стенах сих университетскихНам сладко все: хвалы друзей,Интриги кумушек советскихИ гром Никольского речей;И здесь, на маленьком просторе,Как может маленький субъектС ходуль болтать о всяком вздоре,И выйдет маленький эффект…Друзья, здесь все наш дух пленяет!А потому я, так сказать,Коли никто не возражает,На стул свой сесть хочу опять».Так рек Лясковский, улыбаясьНа весь профессорский комплект,И все с ужимкой озираясь,Чтоб видеть, вышел ли эффект.Но вот для новых комплиментовАрхеолог и либерал,Искатель милости студентов,Буслаев антикварный встал.«Почтим мы ныне силу слова!Где сила, тут при ней и хвост;В честь, понимаете, КатковаЯ предлагают этот тост».И на привет сей отвечая,Восстал в величии Катков;Глазами

медленно вращая,Он рек всей тяжестию слов:«Я силы слова представитель,Таким сам клуб меня признал,России нашей я спаситель,Я всю Европу застращал.В моем журнале помещаетКто и плохие лишь статьи,Тот лавры вечные стяжает,Тому приветствия мои.Когда-то ректор ваш для формыВ моих напакостил листах,И вот от дряни сей реформыУ нас подвинулись в судах».«Ну так уже если за Каткова, —Гласит игуменья, – мы пьем,Так и за Берга, МуравьеваИ Горчакова мы тряхнем.То пира всякого программа;Привет им клуб Немецкий шлет;Бахмутских барынь телеграммаИх вновь на подвиги зовет.От сих народных ликованийУжель отстанет наш порыв?»И встретил гром рукоплесканийПатриотический призыв,И долго длится пир громадный.И всякий речи говорит;Один Любимов плотоядныйВсе ест, все пьет и все молчит.И только светится во взореДушевный ректору привет,Зане он с баснью не в раздоре:«Сильнее кошки зверя нет».Распорядитель угощений,Молчит он больше на пирах,И лишь наевшись, наш Менений [42] Встал с мудрой притчей на устах.Он говорит им: «Это шутка;Наш пышный ректорский обедЕсть праздник истинный желудка,И смысла в нем иного нет.Желудок – враг разъединенья,Раздора он не признает;Он одинакие внушеньяГлупцу и мудрому дает.В еде никак не разойдемсяМы и при разности натур,При всех тенденциях напьемся,Так gaudeamus igitur!»«Пока мы молоды, – запелиВсем сонмом вдруг профессора, —Возвеселимся; надоелиДавно нам лекции. ПораНе миновала наслаждений,И час пока наш не настал,В честь легких дев и обольщенийПолней нальем вина бокал!»Трикраты песнью огласилсяИ кликами высокий зал;Сам Брашман тут остервенился,И Фишер пуще всех орал.Но все проходит в этом мире;Напиткам даже есть конец.Побушевав на долгом пире,Домой все идут, наконец.Отяжелев, немного пьяны,Чтоб дружный завершить обед,В подарок ректорше деканыНесут коробочку конфет.Отверзла ректорша затворы:Легко коробка отперлась,И, как из ящика Пандоры,Оттуда пошлость понеслась.Удушлива и бесконечна,Во все углы она вошла,И по Никитской быстротечноИ в новый дом переползла;Затем и в клиники вселиласьИ в медицинский институт;Повсюду вонь распространилась,Науки русской атрибут.И долго стены сохранялиЗловония протухлый след,И долго други вспоминалиВеселый ректорский обед [43] .

39

Профессор сравнительной анатомии, вследствие массивности прозванный Левиафаном. – Прим. Б. Н. Чичерина.

40

Аркадий Алексеевич Альфонский, ректор Моск, ун-та.

41

«Предзнаменования благоприятны!» – формула римских жрецов.

42

Менений Агриппа, согласно рассказу Т. Ливия, успокоил волнение среди плебеев притчей о возмущении членов тела против желудка (Liv. II, 33).

43

Сатира напечатана в «Рус. архиве» за 1912 г. № 2, где она входит в состав «Шуточной хроники Моск, университета полвека назад». «Хроника» разбита на две части: «Времена Аркадские», относящиеся к ректорству А. А. Альфонского и «Времена Исторические» – к ректорству С. Баршева. Сатира помечена в «Рус. Архиве» – октябрем 1863 г.

Разумеется, мы это произведение держали в секрете, сообщая его только самым близким людям из опасения возбудить непримиримую вражду. У нас не было даже писанного экземпляра. Но чем более мы смеялись, тем грустнее было на душе. К университету мы были привязаны всем сердцем; с ним соединялись лучшие наши воспоминания. Мы мечтали о том, что после временного гнета и последовавшей затем неурядицы он воспрянет обновленный и освеженный. Эта мечта казалась даже близкою к осуществлению. И вдруг все это повернулось разом. Под влиянием двух негодяев, которые свои крупные дарования обращали в орудия чисто личных целей, вся накопившаяся годами и временно придавленная пошлость всплыла наружу и затопила все. Больно было присутствовать при этом падении университета, и противно было дышать этим смрадом. На зимние ваканции я с удовольствием уехал в Петербург.

Там я нашел Николая Алексеевича Милютина, который из-за границы вызван был по польскому делу. Я виделся с ним почти каждый день, и он подробно рассказывал мне свои разговоры с государем. Все, что он мне сообщал, внушало мне глубокое уважение к царю, который освобождением крестьян и целым рядом предпринимаемых преобразований приобрел уже право на безграничную благодарность всех русских людей. Государь умно и отчетливо излагал перед ним все положение дел. Он говорил, что если бы можно было решить польский вопрос дарованием конституции России и Польше, то он ни на минуту не поколебался бы это сделать. Но он был убежден, что в настоящее время подобная мера может принести только величайший вред; она повела бы к разложению России. Он понимал также, что высшие классы польского народа умиротворить нельзя. Единственное, что можно сделать в интересах России, это стараться привлечь к ней низшее народонаселение широкою мерою крестьянских реформ. Польские крестьяне со времен Наполеона были лично свободны, но их поземельный быт не был устроен. При Николае были приняты некоторые частные меры; теперь надлежало обратить их в поземельных собственников. Для этого и был призван Милютин.

Он взялся за работу с тою обдуманною страстностью, которая его отличала. Немедленно был кликнут клич всем прежним сотрудникам по крестьянскому делу. Из Москвы были вызваны Черкасский и Самарин; в Петербурге завербованы Соловьев и другие. Милютин сам со своими товарищами отправился на места, под конвоем объезжал деревни, допрашивал народ, собирал документы, и, вернувшись, принялся за разработку проекта. Он нисколько не обманывал себя насчет успеха своего предприятия. Он сам мне говорил, что умиротворить Польшу и привязать ее к России несбыточная мечта; но с помощью крестьянской реформы хватит на 25 лет, может быть, даже и более, а это все, что может предположить себе государственный человек. И он, и его сотрудники добросовестно и с полным успехом совершили возложенное на них дело. А между тем, пославший их государь, которого волю они честно и усердно исполняли, одною рукою поддерживал их, а другою давал оружие их злейшим врагам, подставлявшим им бесчисленные препятствия на пути. Впоследствии мне довелось читать всю их переписку, относящуюся до этого времени. Я не мог надивиться этой двойственной политике со стороны монарха, прямо и трезво смотревшего на вещи. Но таковы печальные плоды безграничной власти, в которой самые противоположные свойства державного лица ведут к одинаково вредным последствиям. Один, превозносясь, верит только себе и не терпит противоречия; другой, не доверяя себе, не доверяет и другим, и сам себе возбуждает противодействие. В конституционном правлении есть оппозиция, которая громко высказывает свою критику, выясняя оборотную сторону каждого вопроса; в самодержавии, где общество молчит, надобно, чтобы среди тех самых лиц, которым вверяется дело, были люди, которые бы эту оборотную сторону доводили до сведения монарха. Вследствие этого правительство составляется из противоречивых элементов, которые ведут между собою глухую борьбу, и сама верховная власть их в этом поддерживает, видя в этом гарантию своей независимости. А что в этой борьбе бесплодно расточаются силы, теряется вера в свое дело, приобретается привычка действовать тайными путями, лукавить и изгибаться, об этом всего менее заботятся. Самодержавный монарх привык смотреть на людей, как на простые орудия, которые должны двигаться по его воле, и которые откидываются в сторону, как скоро в них оказывается призрак независимости. Он сам иногда устраивает сражения, где каждый должен играть свою роль, не смея жаловаться на то, что ему намеренно ставятся препятствия под ноги. При таких условиях, при том глубоком презрении к людям, которое водворяется в силу этого порядка, сила характера и честность убеждений, конечно, всего менее ценятся. Все кругом раболепствует; каждый считает долгом исполнить то, что ему приказано, хотя бы это шло наперекор всему его образу мыслей. Вследствие этого можно было графа Панина назначить председателем редакционных комиссий, а графа Берга наместником в Царстве польском. Подлецам подобная политика приходится совершенно на руку; но порядочные люди или выбрасываются вон или удаляются сами, видя бесплодность своей работы. Редкие исключения вызываются чрезвычайными обстоятельствами. Самодержавная власть бережет людей только тогда, когда не может без них обойтись.

Милютин желал, чтобы я написал статью о крестьянском деле в Царстве польском. Он дал мне все документы, и я, вернувшись в Москву, усердно принялся за работу. Статья была написана, но никогда не увидела света. Причина была та, что мы несколько разошлись во взглядах, как относительно общих вопросов, так и относительно самого способа осуществления крестьянской реформы в Царстве польском.

С одной стороны, я хотел воспользоваться случаем, чтобы откровенно высказаться насчет возможности дарования конституции как Польше, так и России. Этот вопрос в то время сильно занимал умы, а между тем, при других условиях, трудно было обсуждать его в печати. «Время ли теперь начать подобные опыты? – спрашивал я. – Организация русского общества достаточно ли крепка, чтобы вынести на своих плечах такой порядок? На это нельзя отвечать иначе, как отрицательно. Россия вся обновляется; у нас нет ни одного учреждения, которое бы осталось на месте; которое бы не подверглось коренным переменам. Изменяется местная администрация, изменяется все судебное устройство, а без суда не мыслим конституционный порядок. Ныне пошатнулись основы всего общественного здания, отношение различных классов между собою и участие их в местном управлении. Освобождение крестьян нарушило весь прежний порядок, а новый еще не создался… Нужно время, чтобы все сладилось, устроилось, свыклось с новыми учреждениями. Тут неизбежно возникнет множество недоразумений, столкновений, неудовольствий, и только после многих опытов и колебаний русское общество придет опять в твердое, нормальное положение. В таком переходном состоянии чего можно ожидать от народного представительства? Какие практические сведения принесут в собрание земские люди, когда для них все ново, все неизвестно. В совещаниях дворянства о земских учреждениях, те и другие партии неизменно отправлялись от теоретических начал, потому что практических данных никаких не было. То же случится и в общем представительстве. Между тем, теоретическое образование, само по себе недостаточное для политической жизни, у нас весьма слабо. Нестройный хор бессвязных мнений, составляющий неизбежное последствие всякой переходной эпохи, целиком проявится в общем земском соборе. Всякое замешательство, всякое столкновение внизу – отразятся наверху. Силы и внимание, нужные на местах, оттянутся к центру; общественное брожение, едва начинающее утихать, возбудится с новою силою. Одним словом, при настоящем положении дел, от народного представительства ничего нельзя ожидать, кроме хаоса. Созвать думу, да еще с неопределенными правами, и значением без твердых основ, полагаясь единственно на патриотизм и здравый смысл общества, это значит пуститься на всех парусах в неизвестные моря. Это хуже, нежели сочиненная конституция; это конституция на авось… Пробьет час, – говорил я далее, – и новые права, укрепившись в народе, получат дальнейшее развитие. Но преждевременные попытки ведут только к бесплодному брожению, к разочарованию и диктатуре. Крепкому и разумному народу свойственно идти медленным, но верным шагом. Россия слышала из уст государя многознаменательные слова: торопиться было бы не только вредно, но и преступно».

Милютин говорил, что все это совершенно верно; но все-таки нежелательно, чтобы из нашей партии исходило осуждение конституционного порядка, хотя бы и временно. Не придавая важности современным конституционным стремлениям русского общества, подбитым главным образом помещичьим неудовольствием, он думал, что лучше об них умалчивать, нежели поднимать вопрос, в сущности не имеющий практического значения. В этом была своя доля истины; но мне казалось, что для общественного самосознания весьма важно выяснение политических вопросов; я считал полезным заявить громко, что предложенное либеральное решение устраняется не в силу закоснелых предрассудков, а вследствие разумно понятого положения дел.