Воспоминания
Шрифт:
Жизнь их была безоблачным счастьем взаимной безграничной любви. За двенадцать лет я никогда не слыхала ни одного громкого слова между ними, ни разу не видала их даже сколько-нибудь раздраженными друг против друга. Государь называл ее величество «Sunny» (Солнышко). Приходя в ее комнату, он отдыхал, и боже сохрани, если возникали какие-нибудь разговоры о политике или делах. Заботы о воспитании детей и мелкие домашние дрязги императрица несла одна. «Государь должен заботиться о целом государстве», – говорила она мне. Заботы о здоровье Алексея Николаевича они несли вместе.
Дети буквально боготворили родителей. Слава Богу, никто из них никогда не ревновал меня к матери. Одно время великая княжна Мария Николаевна, которая особенно была привязана к отцу,
Сколько писалось и говорилось о характере их величеств, но правды еще никто не сказал. Государь и государыня были, во-первых, люди, а людям свойственны ошибки, и в характере каждого человека есть хорошие и дурные стороны.
У государыни был вспыльчивый характер, но гнев ее так же быстро и проходил. Ненавидя ложь, она не выносила, когда даже горничная ей что-нибудь наврет; тогда она накричит, а потом высказывает сожаление: «Опять не смогла удержаться!» Государя рассердить было труднее, но когда он сердился, то как бы переставал замечать человека и гнев его проходил гораздо медленнее. От природы он был добрым человеком. «L’Empereur est essentiellement bon» [ «Император в основном хороший человек» (франц.)] – говорил мой отец. В его величестве не было ни честолюбия, ни тщеславия, а проявлялась огромная нравственная выдержка, которая могла казаться людям, не знающим его, равнодушием. С другой стороны, он был настолько скрытен, что многие считали его неискренним. Государь обладал тонким умом, не без хитрости, но в то же время доверял всем. Удивительно, как к нему подходили люди, мало достойные его доверия. Как мало пользовался он властью, и как легко было бы в самом начале остановить клевету на государыню! Государь же говорил: «Никто из благородных людей не может верить или обращать внимание на подобную пошлость», – не сознавая, что так мало было благородных людей.
Государыня любила посещать больных – она была сестрой милосердия от рождения: вносила с собой в палату к больным бодрость и нравственную поддержку. Раненые солдаты и офицеры часто просили ее оставаться рядом во время тяжелых перевязок и операций, говоря, что «не так страшно», когда государыня рядом. Как она ходила за своей больной фрейлиной княжной Орбельяни: до последней минуты жизни княжны оставалась при ней и сама закрыла ей глаза!
Желая привить знания по надлежащему уходу за младенцами, императрица на личные средства основала в Царском Селе Школу нянь. Во главе этого учреждения стоял детский врач Раухфус. При школе находился приют для сирот на полсотни кроватей. Также она основала на свои средства инвалидный дом для двухсот солдат-инвалидов японской войны. Инвалиды обучались здесь разным ремеслам, для каковой цели при доме имелись огромные мастерские. Около инвалидного дома, построенного в Царскосельском парке, императрица устроила целую колонию из маленьких домиков в одну комнату с кухней и с огородами – для семейных инвалидов. Начальником инвалидного дома императрица назначила графа Шуленбурга, полковника Уланского Ее Величества полка.
Кроме упомянутых учреждений, государыня основала в Петербурге Школу народного искусства, куда приезжали девушки со всей России обучаться кустарному делу. Возвращаясь в свои села, они становились местными инструкторшами. Девушки эти работали в школе с огромным увлечением. Императрица особенно интересовалась кустарным искусством: целыми часами она выбирала с начальницей школы образцы, рисунки, координировала цвета и т. д. Одна из этих девушек преподавала безногим инвалидам плетенье ковров. Школа была поставлена великолепно и имела огромную будущность.
Государь обожал армию и флот: в бытность наследником он служил в Преображенском и Гусарском полках и всегда с восторгом вспоминал эти годы. Он говорил, что солдат – это лучший сын России. Частые парады, смотры и полковые праздники были отдыхом и радостью государя. Входя после в комнату императрицы, он сиял от удовольствия и повторял всегда те же самые слова: «It was splendid!»[ «Было отлично!» (англ.)] – почти никогда не замечая серьезных недочетов! Вспоминаю майские парады на Марсовом поле, которые видела в детстве. Нас возили во дворец принца Ольденбургского, из окон которого мы наблюдали парад. После парада, к радости детей, государь и вся царская фамилия проходили, шествуя к завтраку, по всем комнатам дворца.
Бывая в собраниях и беседуя с офицерами, государь говорил, что чувствует себя их товарищем; одну зиму он часто обедал в полках, что вызвало критику, так как он поздно возвращался домой. За этими обедами офицеры в присутствии государя не пили вина; дома же за обедом государь обыкновенно выпивал две рюмки портвейна, который ставили перед его прибором. Любил государь посещать и Красное Село.
Всем существом своим его величество любил родину и никогда не задумался бы принести себя в жертву на благо России. Больно вспоминать о его доверии к каждому в частности и ко всему русскому народу в целом. Слишком много забот было возложено на одного человека. Кроме того, зачастую министры не только не исполняли его волю, но и действовали именем государя без его ведома и согласия, о чем он узнавал только впоследствии. Его назначения, о чем напишу позже, совершались нередко под впечатлением минуты: особенно характерны в этом отношении назначения Протопопова и Маклакова.
Несмотря на доброту государя, великие князья его побаивались. В одно из первых моих дежурств я обедала у их величеств; кроме меня обедал дежурный флигель-адъютант, один из великих князей. После обеда он стал жаловаться на какого-то генерала, который в присутствии чужих, дескать, сделал ему замечание. Государь побледнел, но промолчал. От гневного вида государя у великого князя невольно тряслись руки, пока он в волнении перебирал какую-то книгу. После государь сказал мне: «Пусть он благодарит Бога, что ее величество и вы были в комнате, – иначе бы я не сдержался!»
Сколько бы раз я ни видела государя – а во время путешествий и в Ливадии я бывала при нем целыми днями, – я за двенадцать лет не смогла настолько привыкнуть, чтобы не замечать его присутствия. В нем было что-то такое, что заставляло никогда не забывать, что он Царь, несмотря на всю скромность и ласковое обращение. К сожалению, он не пользовался своей обаятельностью. Даже люди, предубежденные против него, и те при первом взгляде государя чувствовали присутствие царственной особы и бывали сразу им очарованы. Помню прием в Ливадии земских деятелей Таврической губернии: как двое из них до прихода государя подчеркивали свое неуважение к моменту, хихикали, перешептывались – и как они вытянулись, когда подошел к ним государь, а уходя – расплакались. Говорили, что и рука злодеев не подымалась против него, когда они становились перед ними лицом к лицу. Ее величество часто мучилась: она знала доброе сердце государя, его любовь к родине, но она знала также его доверчивость к людям и то, что часто он действует под впечатлением последнего разговора и совета. При этом те, кто с ним работали, не могли сказать, что у него слабая воля.
Государыня же обдумывала все свои действия и скорее с недоверием относилась к тем, кто к ней приближался; но чем проще и сердечнее был человек, тем скорее она таяла. Все, кто страдал, были близки ее сердцу, и она всю себя отдавала, чтобы в минуту скорби утешить человека.
Я свидетельница сотни случаев, когда императрица, забывая свои собственные недомогания, ездила к больным, умирающим или только что потерявшим близких; и тут она становилась сама собой: нежной, ласковой матерью. И те, кто знали ее в минуты своего отчаяния и горя, никогда ее не забудут.