Воспоминания
Шрифт:
После всего происшедшего Аденауэр не был уверен в своем народе. Он не мог поверить, что этот народ обретет чувство меры и уравновешенность, и поэтому считал своим долгом уберечь Германию от нее же самой. Под впечатлением восторженного приема, оказанного де Голлю во время его визита в Германию в 1962 году, он сказал мне доверительно: «Немцы легко теряют равновесие». Когда в Баварии от имени государства ему подарили ценную гравюру на меди «Вступление Наполеона в Мюнхен», он счел это унизительным.
Документально подтверждено, что он рекламировал себя союзникам как незаменимого человека. На его преемника, заявлял он, они уже не смогут положиться. Ради удовлетворения собственных внутриполитических потребностей он побуждал западные державы лишь на словах выступать за воссоединение и уверял их, что, если ему предоставят свободу действий,
При этом ему ничего не оставалось, как указывать на цели, являвшиеся недостижимыми, ибо само достижение их вовсе не входило в его политические планы. Когда Федеративная Республика стала членом НАТО, я слышал, как он сказал, что теперь мы оказались в самом мощном в истории союзе и «это принесет нам воссоединение». Он не колеблясь высмеивал своих критиков. Например, в апреле 1960 года он заявил в их адрес: в деле воссоединения достигнут большой прогресс — теперь против него «только Советский Союз». В своих речах он заявлял, что Силезия и Восточная Пруссия вновь станут немецкими, но в конфиденциальной беседе о землях по ту сторону Одера и Нейсы — это было в августе 1953 года — он сказал: «Они для нас потеряны». И о первых двенадцати дивизиях, еще до того как они были сформированы, во время одной из бесед с Олленхауэром в Гамбурге он сказал: «Они совсем неплохи, когда я говорю с Западом». Собеседник его перебил: «Вы хотели сказать: с Востоком». «Нет, господин Олленхауэр, — возразил он, — именно с Западом. Оттуда исходит давление. Другая сторона более реалистична. У них своих дел хватает».
В 1952 году он не просто упустил возможность разобраться в сути советских предложений и прощупать шансы на проведение якобы свободных выборов в Германии. Он и не хотел в этом разбираться. Когда Черчилль год спустя после смерти Сталина сообщил ему о возможно далеко идущих изменениях в советской политике, он воспринял это скорей как досадную помеху. Он был просто очарован мощью США. Во время своего первого визита в США (тогда еще на теплоходе) весной 1953 года он сидел вечером у генерального консула в Нью-Йорке и, глядя на силуэт Манхэттена, обратился на рейнском диалекте к статс-секретарю профессору Хальштейну: «Вы можете понять то, что господин Олленхауэр не желает, чтобы мы стали союзниками такой могущественной страны?» Это рассказал несколько месяцев спустя генеральный консул Риссер. Однако очарование Америкой никогда не закрывало ему вид на Париж.
Франция притягивала Аденауэра потому, что это подсказывало ему рейнское чутье и каролингские традиции. Кроме того, он трезво рассчитал, что для Европы хорошо лишь то, что исходит от немцев и французов. В желании держать Великобританию на расстоянии он сходился во взглядах с де Голлем, который был зол на англичан за их неуважительное отношение к нему во время лондонской эмиграции военных лет. Помимо всего прочего, Аденауэр с подозрением относился к особым отношениям между Англией и Америкой.
В 1962 году я умолял Аденауэра собраться с духом и уговорить де Голля открыть Великобритании двери в ЕЭС, чтобы предотвратить еще больший раскол Европы. Он был непоколебим. «Значение имеют только Франция и Германия, — говорил он. — Конечно, существует еще Италия, ну и всякая там „бенилюксовская мелочь“». Но если к двум главным действующим лицам — Парижу и Бонну прибавится третье — Лондон, вполне может случиться, «что эти двое, объединившись, нанесут ущерб нам». Соблюдая дистанцию с англичанами и не ожидая ничего хорошего от Кеннеди, оба старых господина в Париже и в Бонне в январе 1963 года без всякой нужды обременили германо-французский договор о дружбе дополнительными пунктами. Бундестаг и бундесрат пытались сделать хорошую мину при плохой игре, а я участвовал в ней в качестве ведущего. Они снабдили договор преамбулой, в которой отдавалось должное Атлантическому союзу и подтверждалось намерение к расширению Европейского сообщества. Аденауэр рассматривал это дополнение как покушение на дело всей его жизни.
В действительности Аденауэр никогда не думал, что он сможет выбирать между Парижем и Вашингтоном. Подозревая де Голля в намерении выжить американцев из Европы, но не из Германии, что вполне соответствовало его собственным интересам, он попытался пойти обходным путем. Уверенность в том, что американцы останутся в Германии, была и оставалась альфой и омегой его политики.
Во многих отношениях «старик» был более гибок, чем это многим казалось. У себя дома он мог пойти навстречу профсоюзам в вопросах их участия в управлении предприятиями угольной и сталелитейной промышленности или с помощью социал-демократов принять вопреки значительной части собственной коалиции решение о возмещении ущерба в пользу Израиля. В области политики, которая называлась общегерманской, а в действительности являлась внешней, он не был исключительно упрям, хотя, оглядываясь назад, можно сказать, что он никогда не поднимался выше тактических вопросов. Тем не менее в 1958 году он сначала в беседе с послом Андреем Смирновым, а потом и в бундестаге завел разговор об «австрийском решении» для ГДР, что предполагало признание существующих границ. Это явилось также предметом обсуждения с заместителем советского премьер-министра, когда тот в апреле 1958 года посетил Бонн. Однако Микоян притворился глухим. Надежды Эрнста Рейтера на то, что решение, найденное для Вены и Австрии, может иметь благоприятные последствия для Берлина и Германии, были мне известны, но казались чересчур оптимистичными. Географическое положение, экономический и военный потенциал, особенно в конце пятидесятых годов, исключали прямую аналогию.
В январе 1959 года Аденауэр высказывался за «гуманизацию» в отношениях с ГДР, а летом 1962 года за своего рода «гражданский мир»: по его мнению, для того чтобы нынешнее состояние в ГДР сохранилось еще лет десять, восточные власти должны дать больше свободы своему народу. В октябре того же года он согласился со мной: «Все получилось иначе, чем мы думали в 1948 году». Он обдумывал маленький шаг в направлении установления официальных отношений с другим германским государством: в Бюро по внутригерманской торговле намечали назначить нового генерального консула вместо вышедшего на пенсию. Но из этого ничего не получилось. В октябре 1962 года канцлер заявил в бундестаге, что правительство готово многое обсудить, если только «наши братья в зоне» смогут устроить жизнь по своему усмотрению. «В данном случае гуманные побуждения играют для нас еще большую роль, чем национальные».
Это было уже близко к моей аргументации, особенно после возведения стены. Кстати, о стене: было поднято много шума вокруг того, что Аденауэр не сразу направился в Берлин. Я и тогда, и впоследствии не придавал этому большого значения. Рассердился я лишь после того, как его подручные стали нести явный вздор, что он остался дома, не желая спровоцировать восстание в «зоне». Когда же последовал упрек Хрущеву в том, что строительством стены он «намеренно помогает СДПГ в предвыборной борьбе», мне оставалось только покачать головой.
17 июня 1963-го, за несколько месяцев до своей отставки, федеральный канцлер был в Берлине и произнес соответствующую этому дню, но довольно бессодержательную речь. В полную противоположность ей был долгий и непринужденный разговор, состоявшийся позже в моем кабинете. В нем принял участие Генрих фон Брентано. Бывший министр иностранных дел к этому времени снова стал председателем парламентской фракции своей партии. Аденауэр спросил меня, что я, собственно, думаю о доктрине Хальштейна, т. е. о немедленном разрыве отношений с любым государством, решившим признать ГДР. «Почему вы меня об этом спрашиваете?» — поинтересовался я. «Есть вещи, — пояснил он, — которые нужно отдать, пока за них еще можно хоть что-то получить». Я сказал, что в ближайшие дни буду у него в Бонне. Выехал при этом уже на следующий день, но у него уже пропала охота обсуждать им же самим затронутую тему.